В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов

двух недель ожидаем смерти. Но вместо ожидаемой безносой появляются три молодчика в штатском, и я вместе с Иваном из пленных превращаемся в политических заключенных. Крытая арестмашина — и мы в гестапо в городе Хемнице. В глубоком подземелье нас разбросали по разным бетонированным одиночным камерам с железными скобами в стенах и стоком посреди пола, скорее для крови, чем для воды. Даже сквозь массивные стены все время доносятся леденящие душу вопли. Помню, как шел на допрос, до боли стиснув зубы, с твердым решением не кричать. Но кричать пришлось. Уж очень опытными оказались следователи и очень велико было их желание найти в моем лице агента Коминтерна. Раскаленное железо, хруст костей левого мизинца в специальном станке, иголки под ногтями и темнота. Темнота и тогда, когда пришел в сознание в одиночке, мокрый до нитки на мокром полу. Потом городская тюрьма в том же Хемнице, месяц отдыха на «поправку» здоровья и подготовку к новым мучениям, и опять побег с пятого этажа по связанным одеялам. Кто бы мог предположить, что один из заключенных поляков сразу же даст знать дежурному надзирателю? И вот тревога, мотоциклы, полицейские машины, собаки-ищейки, погоня по городу, через сады и дворы, чердаки, и опять допрос в гестапо. Очнулся с кандалами на ногах. Ночью тюремная машина, клетка тюремного вагона, тюрьма в городе Галле, опять тюремный вагон, тюрьма в городе Лейпциге, опять этап, тюрьма в городе Веймаре, опять тюремные автомашины и ворота Бухенвальда.

УРОКИ ИСТОРИИ

Сергей Котов небольшого роста. Крупная голова, несколько втянутая в плечи, кажется еще больше и шире от ежика волос по бокам «штрассы» — простриженной просеки от лба до затылка. За большими роковыми очками колючие черные глаза, постоянно изучающие, словно старающиеся проникнуть в самую суть собеседника, чтобы рассмотреть его изнутри, с изнанки. Такие глаза бывают у опытных педагогов, у врачей и, должно быть, у опытных следователей. Товарищи добродушно называют его — «наш Мацуоко», так как по первому впечатлению он несколько напоминает японца. Его очень уважают и почему-то побаиваются. Мало кто знает, что затертые до дырок кусочки бумаги со сводками Совинформбюро вышли из его рук. Бывало, что написанная под его диктовку бумажонка, пройдя сотни рук, таинственно и доверительно совалась к нему в руку.

— Прочти, Сергей! Вот здорово. Есть, оказывается, и у нас люди.

Сергей читал и с сомнением пожимал плечами:

— Слушай, а откуда это все?

— Э, брат, есть люди, которые и сейчас не теряют связи с Родиной. Ты посмотри на дату-то. Позавчера! Понял? А ты говоришь.

— Вообще-то похоже на правду, — говорит Сергей. — Но откуда оно взялось?

— Эх ты, тютя. Тут, брат, есть люди, не то, что мы с тобой. Тут люди не спят.

— Ну, а ты-то спишь? — спокойно спрашивает Сергей.

— Я? Да если б мне… да я… да хоть сейчас, за милую душу…

— А что за милую душу?

— Что? Да ты не финти, очкарь. Ты скажи, что делать?

— А ты что сейчас делаешь?

— Как что делаю? В ДАВ работаю. Доски строгаю и так далее. Ведь я столяр.

— И хорошо работаешь?

— Да я-то? Да у нас можно сказать в семье «династия». Ты понимаешь, что такое династия?

— Немножко понимаю.

— Ну вот то-то. У нас в семье еще никто плохо не работал. Даже поляки, что со мной работают, удивляются, как у меня все ладно получается.

— И я тоже удивляюсь.

— А ты-то чего?

— Да так, ничего. Ты что делаешь-то?

— Ну, зарядные ящики, передки и всякую прочую муру. А что?

— Да так, ничего. А ты знаешь, что обозначают эти три буквы: ДАВ? Нет? Не знаешь? По-немецки это называется — «Дойче аусрюстунгс верке», а по-русски — германский завод военного снаряжения. Что? Еще непонятно? А ты свою почетную «династию» кладешь к ногам врага. Да как тебя, сукиного сына, твоя «династия» советской рабочей семьи примет, если ты сумеешь вынести отсюда свою паршивую шкуру!

— Нет, Серега, да ты что? Да ты постой? Ты что говоришь-то?

— Да ничего я с тобой не говорю. Мне с тобой говорить противно. Тоже мне, «династия».

И человек, привыкший гордиться потомственной славой столяров-умельцев, задумывается.

А Сергей? Сергей в это время говорит с многими. Говорит не сам, а через свою сеть подпольщиков-коммунистов. Его слова бьют, одобряют, издеваются и напутствуют. Это слова жестокие, беспощадные, но это слова партии, Родины.

Вот он сидит за столом штубендинста нахохленный, сердитый, и из-под насупленных бровей очень внимательно наблюдает за блоковым. Альфред Бунцоль взволнованно ходит по комнате и с присущей ему горячностью пытается опровергнуть неумолимые доводы Сергея.

— Ты назвал меня жандармом. Меня, который девять лет не видел свободы, меня — старого коммуниста-функционера. Ты еще спокойно учился, когда я делал революцию в Германии.

— Ты ничего не сделал, Альфред.

— Как ничего не сделал? А ты сделал? Это твой отец делал революцию в России, а ты пришел на готовое. А я маленьким мальчишкой уже расклеивал прокламации, умел прятаться от шпиков, знал, что такое конспирация. Ты еще носил короткие штаны, когда меня уже били жандармы.

— И как тебе это нравилось? — спокойно спрашивает Сергей.

— Что нравилось? — не понимает Альфред.

— Да жандармские побои?

— Почему нравилось? Они меня били потому, что видели во мне врага. Классового врага. Понятно?

— Нет, не понятно. Жандармы били тебя потому, что ты их классовый враг. Это понятно. А вот сегодня утром, по твоей вине, твои товарищи лагершутцы били Ивана Погорелова, бывшего шахтера из Горловки, комсомольца, красноармейца… Что же, он тоже твой классовый враг? И за что били? За то, что парень не хочет работать на благо вашего проклятого «фатерлянда»? Вот это мне непонятно. Я слишком мягко назвал тебя жандармом за то, что ты оправдываешь действия лагершутцев. Ты поступил как фашист.

Альфред бледнеет, потому что в его понятии нет оскорбления более тяжелого, чем «фашист». Вот он растерянно стоит перед Сергеем, неожиданно забыв все русские слова, и вдруг садится за стол, спрятав голову в сложенные на столе