В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
Чешский товарищ сует ему под одеяло длинный сверток:
— Это от друзей, — говорит он с ударением на «у». — Наздар[30], Костиа! — и догоняет нас.
Костя торопливо развертывает сверток и загоревшимися восторгом глазами ласкает новенький кларнет, сияющий никелировкой и лаком.
— Да!.. Вот это альтруистично, — и с сомнением ощупывает пальцем верхнюю десну, где недавно были передние зубы.
Работа штубендинста, состоящая из поддержания пресловутого «орднунга» и из стараний по возможности облегчить условия жизни товарищей, к концу дня окончательно выматывает силы. Вставать приходится за полтора часа до подъема, чтобы получить для флигеля хлеб и кофе, ложиться — позже всех, чтобы навести порядок в опустевшей столовой. Горе штубендинсту, если заглянувший ночью в блок эсэсовец обнаружит неправильно сложенную одежду или грязь. Нуждающихся необходимо обеспечить одеждой, обувью, больных — медицинской помощью, ослабевших перевести на более легкую работу, упавших духом — своевременно поддержать бодрым словом.
Нелегка работа штубендинста. Со всеми своими нуждами арестанты прежде всего обращаются к нему, как к самому близкому человеку. Что может сделать один штубендинст, если он такой же, как и все, бесправный «хефтлинг»? Вот тогда приходят на помощь товарищи, подпольная организация.
Глубокой ночью приглушенные разговоры в спальне сменяются храпом, стонами и бессвязным бормотанием измученных людей, сраженных сном. В эти часы очень хочется броситься на свою бумажную подушку и спать, спать, пока не уйдет из тела усталость, пока не успокоятся нервы, гудящие от напряжения, как телеграфные столбы в морозную ночь. Но спать нельзя. Обязанность штубендинста — это еще не все. Не для того поставили меня товарищи на эту должность. Долго еще после отбоя под охраной надежного ночного сторожа в дальнем углу затемненной столовой идут занятия, споры, обсуждения. Только мутный рассвет бывает иногда свидетелем этих сборищ.
Но бывают другие ночи. Лежишь и, глядя в черноту потолка, перебираешь в памяти эпизод за эпизодом все события, которые привели вот сюда, в барак политических заключенных фашистского концлагеря Бухенвальд.
Вот всплывает в памяти черный силуэт взорванного и осевшего моста на фоне вечернего неба, еще не угаснувшего после заката. Прямо передо мной тревожно лепечет что-то узкая речушка, как будто хочет предупредить, что совсем близко, на том берегу, за штабелями дров, затаился враг. Рядом последний наш пулемет, который я должен снять и догонять свой батальон, отходящий на вторую линию обороны. Утонул в темноте леса мой ординарец с хозяином этого пулемета — молодым бойцом с оторванной кистью левой руки. В сгустившейся темноте остался я один на один с врагом, и только эта ласковая речушка разделяет нас да где-то правее, за железнодорожным полотном, насторожился артпульбат, обязанный прикрывать отход нашего батальона. Но почему по взорванным фермам моста сплошной цепочкой бегут черные фигуры, отчетливо видные на светлом фоне заката? Почему молчит артпульбат? Ведь это же враг просачивается на нашу сторону, чтобы неожиданно ударить во фланг нашему отходящему батальону! Но где же сосед? Почему молчит? Неужели еще не подошел? И я очень ярко представил себе, что произойдет, если враг неожиданно ударит по измотанным многодневными боями людям, стремящимся к краткому отдыху. Нет, долго думать нельзя. Я ложусь за пулемет. Только что начатая лента в приемнике и цельная коробка рядом — это уже что-то значит. Три короткие, пристрелочные очереди — и вот черные фигурки с верхних ферм моста посыпались в воду. Сосед молчит, зато с противоположного берега речки заговорили вражеские минометы. Все ближе, ближе расцветают кусты минных разрывов, нащупывая мой пулемет, и я скатываюсь в стрелковый окоп позади стоящего на ровном месте моего «максима». Но вот где-то очень далеко отгрохотало последнее эхо разрывов, и опять тишина. В воздухе кисловатый запах взрывчатки и сосновой хвои. Вылезаю из окопа и вижу совсем близко, на том берегу, темные фигуры немцев, вышедших из-за штабелей дров. Вышли, потому что решили, что последний пулемет подавлен. А по фермам моста опять бегут черные, словно тушью нарисованные человечки. Так нате же, гады! Длинная очередь вдоль штабелей дров прижимает зловещие тени к земле, а с высоких ферм моста опять кувыркаются в воду черные фигурки, и опять рядом расцветают кусты минных разрывов. Но вот я слышу, как в шум этого неравного боя врывается справа мощный рев крупнокалиберных пулеметов артпульбата, а где-то сзади, очень близко, голос моего ординарца:
— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант!
«Меня ищут… А сосед все же подошел», — это последнее, что осталось в сознании.
Возвращение сознания было страшным. Полузадохнувшийся, откопанный из обрушившегося окопа, контуженный, оглохший, беспомощный, я остался жив только благодаря великому чувству товарищества наших советских людей. Сами раздавленные позором плена, обессиленные упорными боями и ранами, эти люди не позволили мне умереть. Через издевательства, побои, унижения потянулись трудные дороги плена.
Вспоминается первый побег из лагеря в городе Луга, через мощные леса, через Мшинские болота. Потом партизанский отряд Николая Селиванова, разгром мелких гарнизонов врага, обозов, засады на больших дорогах, освобождение отдельных групп военнопленных, суды над предателями — старостами и полицаями, бесконечные стычки, внезапные марши-броски, чтобы избежать облав и прочесываний и, наконец, разгром нашего отряда в одной из лесных деревушек.
Вспоминается, как мы, семь человек, забаррикадировались в маленькой бане в конце огорода и отбивались до тех пор, пока гитлеровцы не подожгли баню, обложив ее соломой. Полуослепленных, полузадохнувшихся от дыма, обезоруженных и связанных били долго, зверски, тяжело, пока все семеро не перестали подавать признаков жизни, а двое из нас так и не вернулись к ней. Пятерых оставшихся в живых, окровавленных, опять привозят в лагерь в Лугу, и на площади строится виселица, чтобы в воскресенье вздернуть нас в назидание населению. Только трое находим в себе силы бежать из карцера, оборудованного внутри громадного лагеря. Один из нас остается на разобранной крыше, подкошенный пулеметной очередью, другой сумел спрятаться в общих бараках и затеряться среди массы таких же, а мне удалось укрыться в карантине среди сыпнотифозных больных. И опять, как уже много раз, приходит помощь от наших, советских людей. Вот я работаю в команде пленных при немецкой полевой пекарне. Незаметно подмачиваем керосином мешки с мукой, в соль, предназначенную для теста, подсыпаем карбид, портим полевые печи. Потом поджог склада с боеприпасами и продовольствием, и опять побег с тремя друзьями. На этот раз я иду в женском костюме и, пользуясь им, предварительно разведываю положение во встреченных деревнях и
