Максим Капитановский - Все очень непросто

А она просто так отвечает, зачем, мол, в гостиницу, если у нее квартира есть, и вообще, она на меня весь концерт смотрела, только выпить у нее дома ничего нет.

А я красивый тогда был и загорелый, как свинья — ну чистый Робин Гуд. Побежал в буфет к Людке и хапнул две последние бутылки шампанского.

— Далеко, — спрашиваю, — идти-то?

— Да нет, — отвечает, — только в гору все, а так — прогуляемся. Идем, луны нет, темно как… Сразу вспомнил: "В городе Сочи — темные ночи".

Через полчаса я уже все проклял. По моим подсчетам мы уже давно вышли из города и должны вот-вот перевалить через Кавказский хребет.

Наконец, впереди замаячила какая-то темная громада с редкими светлыми окнами — пятиэтажный дом, стоящий на крутейшей горе.

На первом этаже было что-то вроде магазина, так что пролеты длинные, и к третьему этажу я уже подполз по-пластунски.

Ну ничего: квартирка — однокомнатная, просторная, чуть больше шкафа; девушка веселая, красивая; шампанское цело — я по дороге и нарты бросил, и собак, и продовольствие, а шампанское оставил.

Я девицу-то на горе два раза поцеловал, сделав вид, что споткнулся, поэтому мы с нею, как родные, сидим, выпиваем.

— Тут туалет-то хоть есть? — спрашиваю.

— Есть, конечно, — смеется, а потом с подозрением, — фу, какой вы развратный.

Короче, в самый разгар вакханалии раздается звонок в дверь.

Ну, кто бы вы думали? Точно — муж из рейса вернулся пораньше.

У меня фантазия богатая: я тут же себе представил штангиста-мужа и себя, вылетающего с третьего этажа с продетой в рукавах шваброй.

Вот тут-то она и показала мне настоящее бабское хладнокровие.

— Миш, ты? — кричит, — я — ща, я — в ванной (там, оказывается, даже ванная была), — а мне на окно показывает.

Меня, конечно, уже пару раз мужья из шкафов вытаскивали, но вот с третьего этажа "клодвандаммом" выскакивать еще не приходилось.

Она говорит:

— Давай, давай, там карниз есть, — да так уверенно, что ничего другого мне и не остается.

Выбрасываю ноги, нащупываю карниз, а она говорит, чтоб сделал шаг влево — она окно закроет. Я делаю шаг, нащупываю какой-то штырь, вцепляюсь, слышу, как через форточку вылетает мой Гибок" и все.

Если бы все не произошло так быстро, я бы никогда, я бы ни за что…

И вот стою. Упираюсь щекой в шершавый бетон. В квартире ни звука.

Как бы я сделал на ее месте: заманил бы муженька в ванную (помойся, милый, с дорожки) и выпустил Максика через дверь. Ни фига!

Наконец, хлопнуло что-то. Нет — не то. Это у них вторая "Шампань" пошла, потом погас свет, короткая возня и опять всё.

Сколько времени я не знаю, темень, хоть глаз выколи (не мне, конечно, а мужу) — вот тебе, бабушка, и новый поворот.

Делаю еще маленький шаг влево, карниз кончается, дело — труба.

О том, что надо прыгать, да еще спиной, даже думать не хочется. Наконец, кое-как перевернулся.

Темная южная ночь. Вязкая темнота. Нет никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Пальцы моих ног свисают над бездной. Справа, далеко внизу мелькают огоньки. Ноги и правую руку уже сводит, пощипываю и растираю их левой. Очень холодно.

Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном — о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать о конце концерта, и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.

Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?

Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю — да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт — это важно, это жизненно важно.

Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох, как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти еще сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.

Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки "Рибок", а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.

Я моргаю, фокус изменяется, и отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.

Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.

После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом еще и еще, и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.

Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, о с другой — неполных три. И да наплевать на них на всех.

Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.

Переставляя "подставки", как Роботек, двигаюсь вниз, в направлении далекого моря.

Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин "Мираж" с примерзшей к нему догорбачевской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.

Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение швейной машинки "оверлок".

Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пятишести мужикам сразу или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.

Наконец, останавливаюсь в тенечке около раскидистой палки с бельевой веревкой, хватаюсь левой рукой за веревку, отдыхаю.

Надо же, — думаю, — как может один и тот же человек быть похожим на все сразу, потому что сейчас я похож но опору линии высоковольтных передач.

Внизу под моими ажурными пролетами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он — "в хлам", хотя издали похож на мертвого.

Судя по загадочному названию продмага — "Мираж", где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель "Детский лепет", куда, наверное, его можно выгодно сдать.

— Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как летчик Маресьев с переломанными ногами?

Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.

— Да, вроде того, мамаша, я же советский человек. Тетка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу — или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза, как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.