Ирина Гуро - Ранний свет зимою

— Посмотрите, Софья Францевна: словно гусар в красном ментике!

Она завела глазки:

— «Гусар»! Прелестное сравнение!

Митя подцепил прутиком муравья с длинной травинкой, басом провозгласил:

— А вот типичный городовой! Ну да, черный мундир и все тащит.

Все засмеялись, Мизя надулся.

К вечеру заиграла музыка. От теней, павших на землю, деревья казались гуще, сад глуше. Сонечка вдруг обмякла, загрустила, повисла на руке Минея. Ах, всю жизнь пройти бы так, опираясь на эту сильную руку, чувствуя рядом биение его сердца! Куда он уходит от нее? Ведь вот оно, счастье! Маленькое, верное, лежит у него на горячей ладони. Захоти только — и оно твое! Нет, не хочет… Что такое он там говорит? Вот новости! Теперь ему надо за границу! Ну и пусть едет, целуется со своими стрижеными! Ей теперь все равно.

Сонечка сказала неожиданно чужим, ломким голосом:

— А знаете, я, наверное, выйду за Собачеева. Так он ничего… Только фамилия… — Она жалко улыбнулась.

Миней, ужаснувшись, внезапно вспомнил где-то слышанный разговор о том, что Сонечкин отец проиграл крупную сумму Собачееву. Такую крупную, что ему никак не расплатиться.

Он заглянул Сонечке в лицо и не узнал его: горько-горько сложились губы, а взгляд… как у побитой собаки!

А она умоляюще смотрела на него, словно просила не осуждать ее, и бормотала:

— Но все равно я останусь вашим другом… Ведь мы же будем дружить, да?

— Конечно, Сонечка, — ответил Миней, лишь бы поскорее прекратить разговор.

Но Сонечка уже утешилась, тряхнула кудряшками, заговорила о том, что интересовало Минея.

В Германию, на Вильдунгенские воды, едет лечить почки Дарья Ивановна Тарутина. Она ищет компаньонку. Но даже лучше, если это будет молодой человек. Дарья Ивановна не любит женского общества.

Миней вспомнил недобрый взгляд Ольгиной матери тогда, на почтовой станции.

— Меня-то Дарья Ивановна не возьмет.

— А вот и возьмет! — заверила Сонечка. — Что мне за это будет?

— Ну, не знаю… духи какие-нибудь, ленты и что захотите, — добродушно улыбаясь, пообещал Миней.

Всей компанией проводили Сонечку. Митя отправился к себе на Дальний вокзал. Миней пошел с Городецким.

— Давай, брат, что привез, без долгих сборов. Чего ты ломаешься, право!

Мизя посмотрел растерянно, самодовольство с него как ветром сдуло.

— Пойдем, — неохотно предложил он и зашагал к дому.

Они прошли через переднюю, пропахшую нафталином. Миней давно уже не бывал в этой когда-то очень хорошо знакомой комнате, где стояли стол, изрезанный перочинным ножом, шаткая этажерка с книжками, глобус, испещренный чернильными пятнами, и узкая кровать с подушками, покрытыми кружевной накидкой.

Сейчас половину комнаты занимала низкая широкая тахта со множеством подушек. Над ней висела репродукция с модной картины Штука «Грех» — женщина, обвитая змеей.

Мизя нагнулся, пошарил под столом и вытащил несколько брошюрок. Миней жадно схватил их. Разочарование отразилось на его лице: Элизе Реклю, Ренан…

— Так ведь это все легальные книги! Их в любом магазине купишь.

Городецкий вспыхнул:

— А ты что думал?

У Минея сдвинулись брови:

— Ты вообще-то встречался с кем-нибудь?

— Я учиться поехал, а не встречаться! — с пылающими щеками ответил Мизя. Он взглянул в лицо Минея и испугался: такое презрение прочел на нем.

— Ты, ты… — В волнении Миней на находил слов. — Эразм ты! — сказал он наконец и вышел не попрощавшись.

Из-за границы вернулся Каневский. Он был неузнаваем — оживлен, доброжелателен, С Минеем встретился дружески, будто забыл резкие слова, сказанные ими друг другу в пылу спора.

Миней ждал новой схватки. В Каневском появилось что-то еще более чуждое. Бесконечно далеким казался он от всего, что сейчас занимало Минея и его друзей.

Послушать Каневского пришли к Алексееву не только ссыльные, но и кое-кто из рабочих с железной дороги. Приехавшего просили прочитать реферат. Каневский отказался:

— Время длинных и пламенных речей прошло, в наши дни уместны краткие и деловые выводы.

Однако проговорил целый вечер: о чудесах европейской техники, о культуре западной социал-демократии, о глубине пропасти между активным Западом и пассивным Востоком.

— Созерцательность, великая успокоенность — это так свойственно русскому духу. Я был в германском городке Вердере в пору цветения яблонь. Это восхитительное зрелище! Тысячи людей съезжаются туда на традиционный праздник. Я бродил в толпе, в которой по внешнему виду не отличишь буржуа от портового рабочего, и думал: как мы еще далеки от истинной свободы! Социал-демократические идеи там пробивают себе путь даже в среду прогрессивно мыслящих промышленников, коммерсантов…

— Это позор — то, что вы говорите! — не выдержав, воскликнул Миней, вскакивая с места. — Германия под пятой Гогенцоллернов — по-вашему, предмет для зависти и подражания?!

— Вы фанатически слепы, — бросил ему в ответ Каневский, на миг потеряв самообладание. — Отрицать наше российское бескультурье — просто глупо.

— Нет, не отрицать, а всеми силами бороться с ним! Но не учиться же нам свободолюбию у «мыслящих» немецких буржуа! — возразил Миней.

Каневский, уже овладев собой, заговорил, как бы раздумывая вслух:

— Господа! Я часто бываю за границей. И верьте мне: всякий раз, когда поезд привозит меня на чужую землю, я как будто физически ощущаю очищение и обновление…

— Господин Каневский, — раздался жестковатый голос Гонцова, и все посмотрели на высокого, худощавого человека с туманными, будто хмельными, глазами, — а Россию вы любите?

Каневский наклонил голову в сторону спрашивающего, медленно ответил:

— Я лично считаю предрассудком любовь к месту, где ты родился. Особенно, если имел весьма сомнительное счастье родиться в России.

Протасов вдруг поднялся со стула. Маленький, сутулый, он подошел к сидящему в свободной позе Каневскому и неожиданно громким голосом проговорил:

— Стыдно, милостивый государь, вас слушать! Мы все, кто здесь есть, любим родину, мы за нее готовы… — Он закашлялся, сквозь кашель выдавил из себя: — Мне неприятно находиться в вашем обществе, — и вышел, по-стариковски шаркая ногами.

Митя выскочил вслед за ним. Всю дорогу до своего дома Протасов шел, опираясь на Митину руку, кашлял и негодовал.

Каневский был смущен выходкой старика. Что-то шевельнулось в нем: неужели он сказал лишнее? Почему все так разъярились?

Беседа продолжалась вяло. Присяжный поверенный из Нерчинска, старый знакомый Каневского, рассказывал новости.