Ирина Гуро - Ранний свет зимою

Беседа продолжалась вяло. Присяжный поверенный из Нерчинска, старый знакомый Каневского, рассказывал новости.

— Да, не знали ли вы Корочкина? — спросил нерчинец.

Каневский ответил после маленькой паузы:

— Встречался, кажется…

— Его уже нет в Нерчинске. Ему грозил арест…

— Он скрылся? — быстро спросил Каневский, внезапно краснея.

— Да, его предупредили, и он сумел уехать.

Каневский вздохнул с облегчением и тотчас стал прощаться.

На улице было темно, моросил дождик. Чувство одиночества и бесприютности охватило Каневского. Он обрадовался, когда вдали показался и стал медленно приближаться огонек. Вскоре из мрака бесшумно выплыл фаэтон с фонарем на козлах. Каневский подозвал извозчика. Ему хотелось поскорее очутиться у себя в номерах. Он любил гостиницы, поезда, вокзалы. Долгое пребывание на одном месте его тяготило.

Сейчас неприятный осадок от сообщения присяжного поверенного вызвал у него желание поскорее уехать из города.

Он ясно припомнил все обстоятельства встречи с Новоселовым. Это было в Нерчинске, в помещении управы, где Каневский впервые услышал новую фамилию Новоселова — Корочкин.

Новоселов не узнал его, и Каневский был этому рад. Он не стал о себе напоминать. Как-никак, Новоселов тогда остался на каторге, в то время как Каневского благодаря хлопотам родных перевели на положение ссыльного.

В тот же свой приезд в Нерчинск Каневский в обществе нескольких ссыльных неосторожно обронил: «Вот, где мы, старики, встречаемся! Нынче видел товарища своего по Карийской каторге…»

Зачем он это сказал? Просто из желания щегольнуть прошлым, укрепить свой авторитет? Ну, а если даже и так? Ведь он не хотел повредить Новоселову. Да и с чего он взял, что повредил ему? Это все от нервов. Мало ли кто мог выдать Корочкина-Новоселова!..

На следующее утро Каневский уезжал в Иркутск.

Ночных угрызений как не бывало. Настроение у него было отличное. Его обрадовали неожиданные попутчики: тем же поездом ехали Чураковы — отец и сын.

Каневский уважал Аркадия Николаевича. «Это один из тех прогрессивных капиталистов, которые в ближайшие десятилетия будут решать судьбы России, изменят ее экономику», — думал Каневский.

— В этом году решил взять с собой за границу сына, — любезно сообщил Чураков.

Он не объяснил Каневскому, что́ именно привело его к такому решению. Аркадий Николаевич нашел у сына нелегальную брошюру. Она даже не была спрятана, просто лежала на столе рядом с гимназическим учебником и романом графа Салиаса.

Отец сказал Ипполиту:

— Мне нет дела до того, где ты взял эту дрянь. Но ты не знаешь настоящей жизни, и бредни всяких проходимцев могут сбить тебя с толку.

Аркадий Николаевич повез сына за границу, чтобы показать ему настоящую жизнь.

…Так вот каков, оказывается, его отец, господин с крашеными бакенбардами! Даже внешне он переменился: стал суше, подвижнее и как будто моложе. По утрам делал несколько гимнастических упражнений. К завтраку в вагон-ресторане требовал зелень, овощи и, если не оказывалось, распекал буфетчика.

Чем дальше отъезжали они от Читы, тем больше нравился Ипполиту отец.

— Видишь, вот наша Россия, — говорил Чураков-старший, стоя с сыном у широкого окна вагона. — Вот они, наши убогие деревеньки, худые мосты, топкие дороги. Мы с тобой живем в дикой, некультурной стране, на века отставшей от Европы. И вот мы с тобой и такие же люди, как мы, не жалея сил и средств, главное — средств, вытягиваем нашу старушку родину из нищеты и дикости.

Отец указывал на фабричные трубы, изредка вздымавшиеся на горизонте, и добавлял:

— Все, что есть полезного в государстве, сделано нами, на наши деньги.

В крупных городах отца встречали почтенные господа в пальто с шелковыми отворотами, и он принимал их в купе первого класса, словно у себя в Чите, в правлении Сибирского общества. Они говорили о делах. Гости давали Аркадию Николаевичу разные поручения, касающиеся операций с иностранными фирмами и банками. Иногда отец знакомил посетителей с Ипполитом; тот держался сначала неловко, по-гимназически, но потом усвоил свободную и покровительственную манеру отца.

Они ехали через всю Россию, пересаживались из поезда в поезд, иногда останавливались на несколько дней в гостиницах, и всюду у Чуракова-старшего были дела и знакомые.

Когда переехали границу, то, к удивлению Ипполита, разные господа так же заходили к отцу в купе. Самые важные из них вовсе не говорили о делах, а лишь о погоде и развлечениях. Один предложил поехать на его яхте по Эльбе, посмотреть Саксонскую Швейцарию, а самый значительный из гостей — отец Ипполита был особенно почтителен с ним — рассказывал только о своих тюльпанах, выращиваемых им где-то в Голландии. И после разговоров о пустяках коротко, мимоходом назначались деловые свидания то в отеле «Адлон» в Берлине, то в Марселе, то в Роттердаме.

Ипполит восхищался тем, как свободно передвигались по земле эти люди. Деньги, казалось, отрывали их от земли, на которой они родились и носили их по свету, как ветер носит перекати-поле. И сами деньги уже не были просто деньгами: рублями, франками или фунтами стерлингов, а становились акциями, векселями и другими бумагами, принятыми к обращению повсюду в цивилизованном мире.

И хотя в разговоре с отцом все эти люди говорили много о России, о том, как она велика, как сильна, но выходило так, что мощь ее — это мощь Аркадия Николаевича Чуракова и других таких же, как он.

Как-то, присутствуя при особо доверительном разговоре отца с каким-то старым его знакомым, человеком русским по фамилии, но совершенным иностранцем по манерам и одежде, Ипполит услышал:

— Участие в управлении государством людей, просвещенных и опытных в делах промышленности и торговли, только укрепило бы самодержавие, — говорил отец, постукивая указательным пальцем по крышке портсигара.

И Ипполит понял, что отец его — передовой человек.

В Берлине Чураковы каждое утро ездили верхом по аллеям Тиргартена. Это было в моде, и во время таких прогулок устраивались деловые встречи. Отец в желтой жокейской шапочке и в крагах, на взгляд Ипполита, выглядел несколько комично, но Аркадий Николаевич относился к верховой езде так же серьезно, как к биржевым операциям, и старательно подпрыгивал в неудобном седле.

Однажды, следуя за отцом, Ипполит заметил молодого человека, расположившегося с мольбертом в одном из живописных уголков парка. Летними утрами в парке много художников. Ипполит не рассмотрел хорошенько лица, но весь облик молодого человека показался ему знакомым. Ипполиту почудилось, что за мольбертом сидел Миней, аптекарский помощник из Читы.