Павел Фокин - Чехов без глянца

Максим Горький:

Однажды он позвал меня к себе в деревню Кучук- Кой, где у него был маленький клочок земли и бе­лый двухэтажный домик. Там, показывая мне свое «имение», он оживленно заговорил:

— Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учите­лей. Знаете, я выстроил бы этакое светлое здание — очень светлое, с большими окнами и с высокими по­толками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, ого­род, фруктовый сад: можно бы читать лекции по аг­рономии, метеорологии, учителю нужно все знать, батенька, все!

Он вдруг замолчал, кашлянул, посмотрел на меня сбоку и улыбнулся своей мягкой, милой улыбкой, которая всегда так неотразимо влекла к нему и воз­буждала особенное, острое внимание к его словам.

— Вам скучно слушать мои фантазии? А я люблю го­ворить об этом. Если б вы знали, как необходам рус­ской деревне хороший, умный, образованный учи­тель! У нас в России его необходимо поставить в ка­кие-то особенные условия, и это нужно сделать ско­рее. если мы понимаем, что без широкого образова­ния народа государство развалится, как дом, сложен­ный из плохо обожженного кирпича! Учитель дол­жен быть артист, художник, горячо влюбленный в свое дело, а у нас — это чернорабочий, плохо обра­зованный человек, который идет учить ребят в де­ревню с такой же охотой, с какой пошел бы в ссыл­ку. Он голоден, забит, запутан возможностью поте­рять кусок хлеба. А нужно, чтобы он был первым человеком в деревне, чтобы он мог ответить мужику на все его вопросы, чтобы мужики признавали в нем силу, достойную внимания и уважения, чтобы никто не смел орать на него... унижать его личность, как это делают у нас все: урядник, богатый лавочник, поп, становой, попечитель школы, старшина и тот чиновник, который носит звание инспектора школ, но заботится не о лучшей постановке образования, а только о тщательном исполнении циркуляров округа. Нелепо же платить гроши человеку, который призван воспитывать народ, — вы понимаете? — вос­питывать народ! Нельзя же допускать, чт об этот че­ловек ходил в лохмотьях, дрожал от холода в сырых, дырявых школах, угорал, простужался, наживал се­бе к т ридцати годам лярингит, ревматизм, туберку­лез... ведь это же стыдно нам! Наш учитель восемь, девять месяцев в году живет, как отшельник, ему не с кем сказать слова, он тупеет в одиночестве, без книг, без развлечений. А созовет он к себе товари­щей — его обвинят в неблагонадежност и, — глупое слово, которым хитрые люди пугают дураков!.. От­вратительно все это... какое-то издевательство над человеком, который делает большую, страшно важ­ную работу. Знаете, — когда я вижу учителя, — мне де­лается неловко перед ним и за его робость, и за то, нто он плохо одет, мне кажется, что в этом убожест­ве учителя и сам я чемто виноват... серьезно!

Он замолчал, задумался и, махнув рукой, тихо сказал:

— Такая нелепая, неуклюжая страна — эта наша Россия.

Тень глубокой грусти покрыла его славные глаза, тонкие лучи морщин окружили их, углубляя его взгляд. Он посмотрел вокруг и пошутил над собой:

— ВНдите — целую передовую статью из либераль­ной газеты я вам закатил. Пойдемте — чаю дам за то, что вы такой терпеливый...

Эт о часто бывало у него: говорит гак т епло, серьез­но, искренно и вдруг усмехнется над собой и над ре­чью своей. И в этой мягкой, грустной усмешке чув­ствовался тонкий скептицизм человека, знающего цену слов, цену мечтаний.

Иван Алексеевич Бунин:

11оследнее время часто мечтал вслух:

— Стать бы бродягой, странником, ходить по свя­тым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот...

Алексей Сергеевич Суворин:

Он говорил, что хотел бы поехать на войну. «Там интересно».

«милая чехия»

Отец Павел Егорович Чехов

Александр Павлович Чехов (псевд. А. Седой; 1855- 1913), старший брат Чехова, журналист, прозаик: Павел Егорович был таганрогским купцом второй гильдии, торговал бакалейным товаром, пользовал­ся общим уважением и нес на себе общественные — почетные, а потому и бесплатные — должности рат­мана полиции, а впоследствии — члена торговой де­путации. Слыл он среди сограждан за человека со­стоятельного, но на самом деле едва сводил концы с концами. Таганрог, некогда цветущий в торговом отношении город, понемногу падал. Падала вместе с этим и торговля Павла Егоровича. <...> Павел Егорович <...> с ранних лет своей жизни был большим любителем церковного благолепия, цер­ковных служб и в особенности церковного пения. В молодости он жил в деревне, посещал усердно сельскую церковь и выучился у местного сельского священника играть на скрипке по нотам и петь то­же по ногам. Во время церковных служб он пел и читал в деревне на клиросе. Впоследствии он был привезен своим отцом — дедом писателя — из дерев­ни в Таганрог и отдай к местному бога тому купцу Ко- былину в мальчики-лавочники. Пройдя здесь су­ровую школу сначала мальчика, затем «молодца»», а потом и приказчика, Павел Егорович к тридцати годам своей жизни открыл в Таганроге собствен­ную бакалейную торговлю и женился. Выйдя из-под ферулы строгого хозяина — Кобылина, Павел Его­рович почувствовал себя самостоятельным и сво­бодным. Эта свобода дала ему возможность ходить в церковь, когда ему вздумается, и отдаваться пению сколько душе угодно. Перезнакомившись с духовен­ством местных церквей, Павел Егорович стал петь и читать на клиросах вместе с дьячками, а потом ка- кими-то судьбами добился и того, что стал регентом соборного хора, которым и управлял несколько лет подряд. Будучи человеком религиозным, он не про­пускал ни одной всенощной, ни одной утрени и ни одной обедни. В большие праздники он неукосни­тельно выстаивал две обедни — раннюю и позд­нюю — и после обеда уходил еще к вечерне.

Михаил Павлович Чехов:

Он любил церковные службы, простаивал их от на­чала до конца, но церковь служила для него, так ска­зать. клубом, где он мог встретиться со знакомыми и увидеть на определенном месте икону именно та­кого-то свя того, а не другого. Он устраивал домаш­ние богомоления, причем мы, его дети, составляли хор. а он разыгрывал роль священника. Но во всем остальном он был таким же маловером, как и мы, грешные, и с головой уходил в мирские дела. Он пел, играл на скрипке, ходил в цилиндре, весь день Пасхи и Рождества делал визиты, страстно любил газеты, выписывал их с первых же дней своей само­стоятельности. начиная с «Северной пчелы» и кон­чая «Сыном отечества». Он бережно хранил каж­дый номер и в конце года связывал целый комплект веревкой и ставил под прилавок. Газеты он читал всегда вслух и от доски до доски, любил поговорить о политике и о действиях местного градоначальни­ка. Я никогда не видал его не в накрахмаленном бе­лье. Даже во время тяжкой бедности, которая по­стигла его потом, он всегда был в накрахмаленной сорочке, которую приготовляла для него моя сест­ра. чистенький и аккуратный, не допускавший ни малейшего пятнышка на своей одежде. Петь и играть на скрипке, и непременно по нотам, с соблюдением всех адажио и модерато, было его призванием. Дня удовлетворения этой страсти он составлял хоры из нас, своих детей, и из посторон­них, выступал и дома и публично. Часто, в угоду му­зыке, забывал о кормившем его деле и, кажется, бла­годаря этому потом и разорился. Он был одарен так­же и художественным талантом; между прочим, одна из его картин, «Иоанн Богослов», находится ныне в Чеховском музее в Ялте. Отец долгое время слу­жил по городским выборам, не пропускал ни одного чествования, ни одного публичного обеда, на кото­ром собирались все местные деятели, и любил по­философствовать. В то время как дядя Митрофан читал одни только книги высокого содержания, отец вслух перечитывал французские бульварные романы, иногда, впрочем, занятый своими мысля­ми, так невнимательно, что останавливался среди чтения и обращался к слушавшей его нашей матери: — Так ты, Евочка, расскажи мне; о чем я сейчас прочитал.