Павел Лавут - Маяковский едет по Союзу

— Ну-ка, попробуйте!

— Просим! — поддержал присутствовавший при этом Валерий Михайлович Горожанин[43].

Я — на попятную, но бесполезно. Владимир Владимирович вошел в азарт:

— Буду читать без остановки столько же «Онегина», сколько вы «Горе от ума».

Меня задело за живое: я полез в чемодан за Грибоедовым и демонстративно вручил книгу Маяковскому.

— Можете удостовериться.

Засекли время. Я читал наизусть Грибоедова в невероятном темпе, стремясь «уложить» в 15 минут первый акт, и, когда почти кончал его, Маяковский остановил меня:

— Трещит в ушах. Профанация искусства. Невозможно слушать. Условие нарушаю. За мной долг.

Впоследствии долг был оплачен: Владимир Владимирович читал «Евгения Онегина» минут десять, почти без осечки.

В «Комсомольскую правду» пришло письмо из Днепропетровска от комсомольцев Л. Авруцкого[44] и И. Анисайкина[45], которые просили редакцию командировать к ним их любимого поэта — Маяковского. И вот в лютый февраль 1928 года Владимир Владимирович в Днепропетровске. (Он уже был здесь полтора года назад). Из гостиницы «Спартак» его сразу повезли в битком набитом трамвае в райком металлистов. Там обсуждали, как лучше провести кампанию по заключению коллективных договоров.

Оттуда — на завод имени Ленина, куда явились и молодые рабочие с соседнего завода имени Петровского.[46]

Здесь, в большущем красном уголке трубного цеха, проходила конференция читателей «Комсомольской правды».

Выступил Маяковский.

Кто-то из ребят крикнул: «Как же вы будете читать под наши гудки?»

— Ничего, я гудкам не помешаю. Пусть гудят себе на здоровье!

Он призвал молодежь активнее участвовать в газете, рассказал о борьбе на поэтическом фронте, читал стихи.

Владимир Владимирович интересовался производственной и комсомольской работой. Он напомнил ребятам корреспонденцию «На правом берегу» (из Ленинграда), которая была опубликована в «Комсомольской правде» (о работе на фабрике «Красная нить»), и прочел в этой связи стихотворение «Гимназист или строитель»:

Были / у папочки / дети — / гимназистики. / На фуражке-шапочке — / серебряные листики. /… / Комса / на фабрике / «Красная нить» / решила / по-новому / нитки вить.

А конец такой:

Отжившие / навыки / выгони, выстегав. / Старье — / отвяжись! / Долой / советских гимназистиков! / Больше — / строящих / живую жизнь!

На конференции говорили о том, что необходимо перестроить работу комсомольских организаций, о борьбе с так называемыми «мертвыми душами». Позже Маяковский написал стихотворение «Фабрика мертвых душ», сопроводив его любопытным эпиграфом:

«Toв. Бухов. — Работал по погрузке угля. Дали распространить военную литературу, не понравилось. — Бросил.

Тов. Дрофмзн. — Был сборщиком членских взносов. Перешел работать на паровоз — работу не мог выполнять. Работал бы сейчас по радио.

Тов. Юхович. — Удовлетворяюсь тем, что купил гитару и играю дома.

Из речей комсомольцев на проведенных собраниях „мертвых душ“ транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск».

С завода, едва успев пообедать, — в театр имени Луначарского. Вечер озаглавлен: «Слушай новое!»

Владимир Владимирович переутомился, А ведь завтра Запорожье.

— Авось пройдет. Обидно срывать. Хочется и Днепрострой посмотреть.

Короткий переезд в Запорожье оказался тяжелым: холодный вагон, пересадка. Времени у нас в обрез. С вокзала — прямо выступать. По дороге Маяковский вспоминал:

— Здесь где-то, в Запорожской Сечи, проживал мой дед.[47]

Я — / дедом казан, / другим — / сечевик, / а по рожденью / грузин.

На кляче плетемся в нардом по Московской улице. Справа — небольшой дом, на который я указал попутчику:

— В этом доме, в году девятнадцатом, проживал Дыбенко, тот самый знаменитый, и знаменитая Коллонтай!

— Откуда у вас такие подробные сведения?

— Во-первых, об этом знал весь город, а во-вторых, я к этому дому имею непосредственное отношение. Мне он ближе, чем другим.

— А именно?

— Очень просто — я в нем родился, шестым ребенком в семье.

— Так этот дом вдвойне исторический. Вы помните что-либо из детства?

— Почти ничего, если не считать мелкого происшествия. Мне еще не было полных шести лет, когда я умудрился свалиться с яблони и, что примечательно, не стал калекой. Это событие определяет мой характер: не будь нахалом. Не лезь, коль не умеешь.

— Это правильно, я согласен. Но ведь каждый ребенок должен непременно упасть. Я в детстве падал, дрался, прыгал в речку. Все это было в Багдади. И тоже избежал физических изъянов.

По окончании вечера Маяковского пригласили осмотреть Днепрострой.

— Сам мечтал об этом, но сейчас не выйдет. Плоховато себя чувствую. Высокая температура. Придется отложить до следующего раза: приеду к вам специально или загляну по пути в Крым.

И хотя Маяковскому так и не довелось побывать на Днепрострое, дух гигантской стройки пронизал своеобразные и целеустремленные строки, написанные еще в 1926 году:

…Где горилкой, / удалью / И кровью / Запорожская / бурлила Сечь, / проводов уздой / смирив Днепровье, / Днепр / заставят / на турбины течь.

Возвращаемся в Днепропетровск. Ни машин, ни извозчиков. Еле добрались до гостиницы на грузовике. Маяковский так ослаб, что мне пришлось ему помочь подняться на третий этаж.

Врач категорически запретил выступать: температура тридцать девять, грипп, ангина. Он обещал прислать медсестру. Маяковский котел заплатить за визит, но тот наотрез отказался.

— У таких — не беру. Я вознагражден знакомством с вами.

Когда врач ушел, Владимир Владимирович сказал шутливо:

— Какой симпатичный, а денег не взял.

Я сообщил о болезни двум клубам, ожидавшим сегодня встречи с поэтом. Спустя часа два, без всякого предупреждения, в номер явился незваный врач. Достаточно беглого взгляда, чтобы определить состояние больного, однако врач решил измерить температуру и долго выслушивал. Стало ясно: проверяет, не уклоняется ли от выступлений.

Маяковский и виду не показал, что понимает смысл этого визита.

Но когда врач ушел, Маяковский не выдержал:

— Вот что значит клевета!

Он, конечно, переживал связанные с его именем сплетни и обывательские разговоры. За внешним спокойствием он подчас скрывал горечь обиды и разочарования в людях.

Чтобы отвлечь больного, я, уцепившись за самое слово, стал напевать арию о клевете из «Севильского».

Клевета вначале сладко / Ветерочком чуть-чуть порхает / И как будто бы украдкой / Слух людской едва ласкает.