Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
И, наконец, в его дневнике появляется запись о Соне: «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить…»
В сентябре 1862 года Толстой не спит ночами и страдает. Он боится! Не того, что сделает неправильный выбор, а что ему откажут. Он ревнует Соню к Поливанову. Он чувствует себя очень старым и в то же время «16-летним мальчиком». Носит с собой письмо с объяснением в любви и не решается его отдать. Попросту говоря, он сходит с ума. «Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так будет продолжаться».
Все помнят, как Константин Левин в «Анне Карениной» писал Кити на ломберном столике начальные буквы слов объяснения в любви. В реальной жизни эта история имела ряд деталей, которые не вошли в роман.
Во-первых, в романе нет Лизы и соперничающей с ней сестры, тогда как Соня, по сути, отбила жениха у старшей сестры.
Во-вторых, в этой сцене нет третьего лица, Танечки, будущей Наташи Ростовой. Когда Толстой в сельце Ивицы, принадлежавшем деду сестер Берс, Исленьеву, писал на столике: «В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.» («Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья»), они были в гостиной не одни. Под роялем сидела Таня, спрятавшаяся от взрослых. Она стала свидетелем того, что Толстой скрыл в своем романе. Соня, в отличие от Кити, не разобрала сложной аббревиатуры. Некоторые слова Толстой ей подсказывал. Потом Соня призналась сестре: понять, что написал ей граф на ломберном столе, она вовсе не смогла.
В реальности Толстой писал на ломберном столе не только слова о «невозможности счастья». Он писал еще и о том, что в семье Берс сложились превратные представления о его отношениях с Лизой, и просил Соню вместе с Танечкой помочь ему выпутаться из щепетильной ситуации. По сути, он предлагал Сонечке вступить в заговор против старшей сестры.
«Перед тем как приехать в Ивицы, — вспоминала Кузминская, — Берсы остановились в Ясной Поляне. Это был август 1862 года. Девушкам отвели “комнату под сводами”, где раньше была кладовая, а теперь находился кабинет Толстого. Одного спального места не хватало, и хозяин предложил использовать раздвижное кресло.
— А тут я буду спать, — немедленно заявила Соня.
— Я вам сейчас всё приготовлю, — сказал хозяин».
И Толстой стал стелить Соне постель. В воспоминаниях Кузминской описано с юмором, как Толстой «непривычными, неопытными руками стал развертывать простыни, класть подушки, и так трогательно выходила у него материальная, домашняя забота». Но в воспоминаниях Софьи Андреевны эта сцена выглядит иначе:
«Мы стелили с Дуняшей, горничной тетеньки, как вдруг вошел Лев Николаевич, и Дуняша обратилась к нему, говоря, что троим на диванах постелили, а вот четвертой — места нет. “А на кресле можно”, — сказал Лев Николаевич и, выдвинув длинное кресло, приставил к нему табуретку. “Я буду спать на кресле”, — сказала я. “А я вам сам постелю постель”, — сказал Лев Николаевич и неловкими движениями стал развертывать простыню. Мне стало и совестно, и было что-то приятное, интимное в этом совместном приготовлении ночлегов…»
Когда Толстой вышел, Лиза устроила Соне сцену.
Но было уже поздно.
Толстой мечтал о женитьбе с пятнадцатилетнего возраста. С Софьей Андреевной он прожил почти полвека. А вот период его жениховства занял всего месяц, с конца августа до конца сентября 1862 года. По-настоящему ни Толстой не успел почувствовать себя женихом, ни Сонечка — невестой. Сразу — муж и жена.
Письмо Толстого Софье Берс с предложением руки и сердца. 1862 г.
Шестнадцатого сентября 1862 года Толстой пришел к Берсам, держа в кармане письмо с предложением руки и сердца. «Предложение было написано на грязной четвертушке простой писчей бумаги, и Лев Николаевич носил его в кармане целую неделю, не решаясь мне его подать», — вспоминала его супруга.
«Софья Андреевна!
Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: “нынче всё скажу”, и ухожу с той же тоской, раскаяньем, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его Вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать Вам всё. Ложный взгляд Вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в Вашу сестру Лизу. Это несправедливо… В Ивицах я писал: “Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость и невозможность счастия, и именно Вы…”
Но и тогда, и после я лгал перед собой. Еще тогда я бы мог оборвать всё и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлеченья делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что я напутал у Вас в семействе, что простые, дорогие отношения с Вами как с другом, честным человеком, — потеряны. А я не могу уехать и не смею остаться. Вы, честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите, что мне делать. Чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер со смеху, ежели бы месяц назад мне сказали, что можно мучаться так, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь, это время. Скажите как честный человек, хотите ли Вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело Вы можете сказать: “да”, а то лучше скажите “нет”, ежели есть в Вас тень сомненья в себе.
Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услышать “нет”, но я его предвижу и найду в себе силы снести; но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасней».
Получив письмо, Соня пошла в девичью комнату и заперлась на ключ. Лиза стала стучать в дверь.
— Соня! — кричала она. — Отвори дверь, отвори сейчас!
Дверь открылась. Соня молчала, держа в руке письмо.
— Говори, что le comte[24] пишет тебе! — закричала Лиза.
— II m’a fait la proposition[25].
— Откажись! Откажись сейчас же!
Соня пошла в комнату, где ее ждал Толстой.
— Разумеется «да»! — сказала она.
Через несколько минут начались поздравления. Лиза в своей комнате рыдала. Потом, узнав о решении Сони, будет рыдать кадет Поливанов. Когда Соня
