Дед Мавр - Александр Евгеньевич Миронов
— Вы, Лев Николаевич? — глуховато прозвучал вопрос Деда.
И блюдечко опять двинулось, минуя черточкой-риской букву за буквой. Движение останавливалось лишь дважды, на «Д» и «А». Наконец Мавр облегченно вздохнул:
— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, ваше мнение о сидящем напротив меня человеке?
Движение стало быстрее, не плавное, а рывками, и я, продолжая наблюдать за черточкой, прочитал по ее остановкам:
«X л ю п и к»
Да это же черт знает что! Не знай я наверняка, что у Деда ни малейшего проблеска света в глазах, взбеленился бы от такого шарлатанства! Но он ведь ничего не видит. Не видел у себя дома, жалуясь на измучивших и измотавших врачей… Не видел, когда шли сюда и он неуверенно, еле-еле передвигал ноги по гладкому асфальтовому тротуару… Тем более не может видеть ни эту черточку-риску на донышке блюдца, ни букв, разбросанных по бумажному листу…
А Дед уже снял руки со стола, устало опустил их вдоль тела и в изнеможении откинулся на спинку стула.
— Конец,— удовлетворенно покивал он лобастой головой.— Чай пить будем?
— Сейчас вскипячу,— вскочила жена.
— Сиди. Без тебя справлюсь.
И словно в помине не было ни усталости, ни изнеможения, легко поднялся на ноги, уверенно прошагал на кухню, забренчал металлическим чайником, зашумел струей воды из крана.
Вернулся, с размаху хлопнул меня ладонью по спине:
— Вот так-то, товарищ хлюпик! Я, брат, теперь любые буквы в газетных заголовках лучше прежнего вижу! Давай, пока меня считают слепым, еще кого-нибудь в потустороннюю оторопь вгоним!..
Не очень приятно оставаться в дураках. Но разве без очередной «придумки», без розыгрыша было бы приятнее? Он ожидая моего приезда, готовился к нему, обдумывал и до мельчайших деталей разрабатывал сценарий предстоящей встречи. Ну чем, как не сногсшибательным «сеансом спиритизма» мог удивить нас с женой и доказать, что опять отлично видит? И удивить, и доказать, и рассмешить, и вволю посмеяться вместе с нами!
— Нарвешься ты когда-нибудь на сухаря из категории человеков,— пообещал я,— он так отблагодарит…
— Типун тебе на язык! — с притворным испугом замахал Мавр руками.— Если завтра свободен, пойдем.
Я не стал спрашивать куда, сразу догадался. На следующее утро отправился к нему.
Дед уже ожидал. В костюме, в ботинках, шляпе на голове. Взял в руки неразлучную трость. И мы пошли.
на Центральную площадь, вымощенную брусчаткой, мимо чугунной ограды старинного сквера, прилегающего к обновленному зданию драматического театра имени Янки Купалы. Только этот сквер и сохранился с довоенного времени, а громады жилых домов на противоположной стороне улицы Энгельса совсем новенькие, заселенные переехавшими из бараков и землянок минчанами.
И на Центральной площади от прежнего — ни следа.
— Что это? — спросил Мавр, указав концом трости на высокое здание с массивными колоннами.
— Дворец профсоюзов.
— Солидно… Строго…
С неодобрением поморщился:
— Только безвкусное базарное многолюдье вверху, на фронтоне, совсем ни к чему.
Не понравился ему и ГУМ:
— Претенциозно, вычурно. Люди озабочены, спешат мимо по своим делам. Кому придет в голову разглядывать всю эту мишуру на стенах фасада?
На площади Свободы, где мы присели на скамейку сквера передохнуть, долго молчал, хмурясь, наконец произнес:
— Совершенно напрасно!
— С чем не согласен?
— Доминиканский костел напрасно убрали и православный собор. В сорок восьмом, отлично помню, и тот и другой были на месте.
— Значит, не вписывались в ансамбль площади,— попытался я оправдать градостроителей.
Дед фыркнул:
— Не вписывались… Шестнадцатый век — костел, начало девятнадцатого — собор… Этак можно всю старину с территории Минска как корова языком слизать. А скажут ли нам за это потомки «спасибо»? Новый город — прекрасно, но не следует забывать, что ему уже без малого девятьсот лет!
— Не сохранять же руины ради сбережения старины…
— А почему бы нет? В Сталинграде, говорят, остатки исторического дома сержанта Павлова навечно взяты под охрану государством. А в Витебске храм двенадцатого века кому-то не понравился, его и подняли взрывчаткой на воздух. И в Бобруйске некто распорядился снести целое крыло старинной крепости, в казематах которой многие декабристы ожидали решения своей судьбы. Ишь ты, придумали мотивировочку: не вписываются…— Мавр опять замолчал, облегчив душу этими справедливыми обличениями градостроительного головотяпства, и минуты через две спокойнее заговорил, как бы продолжая вглядываться в будущее: — Не спорю, всем, пережившим войну, больно смотреть на руины и пепелища. Надо убрать их, построить новые города. Но все ли руины следует убирать? Ни одна мемориальная доска, будь она отлита из чистого золота, не заменит для будущих поколений минчан остов единственного здания, где их предки, подпольщики, с ежеминутным риском для жизни печатали антифашистскую «Звязду».
Будущее… Он умел видеть его… Смотрел вперед, как хозяин, такими воспитывал и своих собственных детей, и нас, учеников «Червяковки», и всех читателей своих книг…
Поэтому и не смог не отпустить ехидную шпильку по адресу проектировщиков центральных кварталов города:
— Наставили пятиэтажные сундуки. А лет через пятнадцать — двадцать придется надстраивать новые этажи.
И о двух башнях-надстройках на Комаровской площади, теперешней площади Якуба Коласа, выразился не без сарказма:
— Специально соорудили, чтобы ветрам-сквознякам было где разгуляться.
Несколько дней мы колесили по Минску на такси.
На тракторный:
— Помнишь, какие здесь были глубокие сажалки и росли высокие сосны? Архиерейский лес. Раздолье для цыганских таборов…
На автомобильный:
— Жалко, что не сохранилось прежнее название. «Красное Урочище» звучало совсем не плохо…
На еще строившийся в то время часовой завод:
— Вот это правильно: и заводские корпуса, и жилые дома — одновременно. По-хозяйски.
А повидав все, что хотел, признался:
— Тогда, после встречи с Пономаренко в Доме партийного просвещения, даже с тобой не решился своими сомнениями поделиться. Помнишь, через восемь — двенадцать лет… Пообещать не трудно… А теперь вижу — обещания сбываются, и стыдно перед самим собой: как же я мог тогда сомневаться?
На следующее лето из-за недомогания он опять не смог поехать в Крым. Да и лето выдалось необычно удушливое и знойное: без малого двое суток в раскаленном вагоне поезда не выдержать, а путешествия на самолетах Дед не переносил. Пришлось ему обосноваться на даче под Минском. Но перед отъездом пообещал:
— Если станет полегче, жди: в августе сбегу к тебе.
Чувствовалось, что ему очень хочется в Коктебель. Ведь там, как у себя дома. За завтраком — никакого «церемониального этикета», усаживаемся за стол одной, дружной, всегда
