Избранное - Иван Ольбрахт
Никто не возражал. Это решение было выходом из создавшегося положения.
В тот же день отдел печати разослал всем редакциям коммюнике, которое было опубликовано и специальных выпусках газет с надлежащими передовицами, комментариями и жирными заголовками. В заголовках подчеркивалось презрение и отвращение, в передовицах выражалось возмущение народа, а в комментариях предлагалось правительству принять энергичные полицейские меры против осквернителей священных останков национальных героев. Официальное сообщение гласило:
«Прага, 2 июля. Ч. Т. А. Вчерашние зборовские торжества использовала коммунистическая партия для непристойной выходки. Неизвестная личность пока еще неустановленным способом проникла в гроб с останками зборовского героя. На Староместской площади неизвестный, сбросив крышку с гроба, произнес агитационную речь, в которой грубо оскорбил чувства присутствующих. Крайне неуместная агитация была единодушно осуждена всеми порядочными людьми. Можно с удовлетворением отметить, что публика сохраняла полное спокойствие и ход торжества ничем не был нарушен. В связи с этим предпринято всестороннее расследование и произведены аресты. Полицейские органы уже напали на след преступников».
Это было гениальное решение.
На призыв газет — принять энергичные меры — правительство откликнулось с необычайной поспешностью. Еще задолго до того, как закончилось печатание экстренных выпусков, в Пражском и Кладненском районах было арестовано триста коммунистов, а в секретариате коммунистической партии и на частных квартирах произведены обыски Президент государственного суда отдал по телефону приказ: немедленно прекратить предоставление отпусков и вызвать чиновников с дач.
Таким образом, события первого июля были объяснены ко всеобщему удовлетворению. Больше того, благодаря государственной опытности министров происшествие со зборовским солдатом, грозившее причинить правительству серьезный вред, послужило только на благо и процветание нации. Народ успокоился. Союзные державы, встревоженные возможностью каких-либо политических эксцессов социалистического или антивоенного характера, стали с прежним доверием относиться к чехословацкой республике.
А когда в Женеву пришло шестьдесят два миллиона на укрепление курса кроны, то опамятовалась и биржа. Она опамятовалась настолько, что уже через три дня в кафе «Континенталь» пан Шпицер мог сказать пану Роубичку: «Ага, милейший! Ну кто же из нас, выходит, дал маху? Я завтра же куплю девчонкам новые сережки. А вы — завидуйте!»
В ночь, последовавшую за первым июля, когда стрелки часов уже приближались к двенадцати, в склепе «неизвестного солдата» проснулся один из итальянских легионеров. Он сбросил крышку, присел на край гроба, пошарил в карманах и, отыскав окурок, зажег его.
— Эй, братва, дрыхнете?
Братва подняла крышки гробов.
— Чего тебе?
— А вот послушайте. Когда я еще бегал в школу, то нам говорили, что вокруг староместских часов каждую ночь ходит Христос с двадцатью семью казненными чешскими панами{103}. Я, значит, и думаю, не пристать ли и нам к ним? Что там ни говори, а мы попадем в одну компанию с теми, кто подобно нам сложил за народ свою голову.
Зборовский солдат тоже присел на край гроба. Он презрительно посмотрел на тлевший в темноте огонек сигареты и сказал:
— А видел ты сегодня днем на площади тот самый «народ», за который ты сложил свою голову?
— Нет!
— Нет?! Ну так помалкивай и будь доволен, что уже лежишь в гробу.
Перевод Т. Карской и Е. Андреевой.
ПЛОТИНА НА ИЗЕРЕ{104}
Пепика Чермака из Семилей больше всего удручало то, что в свои двадцать два года он еще не фабрикант. Тем более что для этого не требовалось большого искусства, и в ту пору Семили выглядели так, словно там уже целый год заседало общее собрание Союза чешских промышленников, и вечерами «У Гоусов», «У Посльтов», «В ратуше» было мало посетителей, к которым бы не обращались «пан фабрикант», «пан директор» или по крайней мере «пан уполномоченный».
Повелось это с тех пор, как магистрат, а вместе с ним и семильская кредитная касса перешли в руки радикально-прогрессивной партии{105}. Точнее говоря, с той самой ночи, когда вождь этой партии секретарь Срнец, развивая за длинным столом «У Посльтов» грандиозный план, заверил своих приверженцев — среди них был и Пепик Чермак — в том, что не младочешские фразы{106}, не подстрекательства социалистов, а только промышленность спасет нацию, и посему здесь, на Изере и Олешке, германской экспансии необходимо противопоставить мощную плотину чешской предприимчивости.
— Последними выборами в Подкрконошье открылась новая историческая эра, — сказал Срнец. — Идейное возрождение нации завершено, и теперь мы приступаем к возрождению экономическому. Мы воздвигнем на Изере и Олешке плотину чешского благосостояния против германизации нашей экономики.
При всеобщем молчании секретарь Срнец — мужчина с пышными белокурыми усами — устремил почти провидящий взор на картину, где был изображен Ян Гус{107} на суде, и, помедлив, изрек:
— Господа, в состоянии ли вы представить себе будущее нашего края? Знаете ли вы, как будет он выглядеть, когда на берегах наших рек вырастут фабрики, лес труб? Можете ли вы перенестись мыслями в то время, когда в наш, ныне скромный город потоками хлынут богатства, благополучие и сила?
Поверх пятнадцати полулитровых кружек с рогозецким{108} в рот оратору смотрело тридцать восторженных глаз и пятнадцать молодых людей — сыновья семильских старожилов — мясников, булочников, часовщиков и портных, — унаследовавшие от отцов неприязнь к чужакам и втирушам, — благословили минуту, когда сия гениальная личность прибыла в город, чтобы пробудить таящиеся в нем силы.
В ту памятную ночь мужественная радикально-прогрессивная молодежь, выходя время от времени на улицу подышать воздухом и взбираясь на каменную скамеечку перед домом Посльтов, дабы не забрызгать воскресные брюки, мечтательно разглядывала созвездие Большой Медведицы и испытывала неопределенное ощущение безграничных возможностей там, наверху, во вселенной, и здесь, внизу, в семильской округе.
А в третьем часу пополуночи, когда молодые люди, спотыкаясь, брели по ухабистой мостовой, через высохшие канавы и мимо воняющих тухлым сбоем мясных лавок, где на свитках кишок несметное множество мух досматривало свой утренний сон, они уносились мечтами в то время, когда этот облупившийся городишко, с незажигавшимися керосиновыми фонарями, превратится в чешский Чикаго, Манчестер, Эссен.
В ту ночь они
