Романески - Ален Роб-Грийе
Состояние случайного гостя, в полной безопасности расположившегося за безразличным стеклом, я вновь пережил несколько лет спустя в лагере Дивотино, на зеленых холмах Болгарии, среди кукурузы и огромных цветущих подсолнухов, когда в компании Даниеля Буланже (с которым познакомился в Праге за месяц до того на многолюдном шутовском конгрессе «демократической молодежи») и Клода Олье (с которым у нас произошла встреча летом сорок третьего года в Нюрнберге) как один из добровольцев «Интернациональных восстановительных бригад» трудился киркой и лопатой на строительстве будущей железнодорожной ветки Перни — Волуек. По возвращении я рассказал в тексте, появившемся сначала в 1950 году в периодическом издании для инженеров, а затем, в 1978 году, повторенном в журнале «Обли́к», о полной абсурдности работ, выполненных на той стройке, о непроницаемой тайне того, как набирали молодых болгарских «членов бригад», о пустопорожних речах специалистов марксистско-ленинской пропаганды (разумеется, взывавших к миру и дружбе между народами), речей, периодически прерываемых возгласами нашего хора, скандировавшего с безумным восторгом имена героев: «Сталин! Торез! Тито! Димитров!» — а также о все углублявшейся пропасти в лоне французской делегации между настоящими коммунистами и всеми прочими. Мои попытки примкнуть к левым или к правым так ничем и не закончились.
В том же номере журнала «Облѝк» Франсуа Жост опубликовал кое-какие документы — фотографии, вырезки из газет, выдержки из книг и т. п., поимевшие касательство к другому эпизоду моей биографии, когда я (ненормально?) дистанцировался от очередного события — весьма драматического, — случившегося со мной. Речь идет об авиакатастрофе. Вместе с женой я находился на борту первого «Боинга-707», принадлежавшего компании «Эр-Франс», который разбился во время перелета из Парижа в Токио. ЧП произошло на стадии взлета с ВПП гамбургского аэродрома. Увы, таким оказался дебют трансполярных перелетов 1961 года.
Отвечая на вопрос журналиста телеграфного агентства «Франс-Пресс», позвонившего мне в отель «Атлантик», где разместили уцелевших пассажиров, которые пожелали продолжить полет ближайшим рейсом, я рассказал именно то, свидетелем чего стал, сидя у иллюминатора, в конце салона: о самолете, взлетевшем не по оси взлетно-посадочной полосы, о стремительно приближавшемся в момент разбега газоне, о крыле, внезапно накренившемся в эту сторону, о двигателе, ударившемся о землю и мгновенно вспыхнувшем, о самолете, отброшенном вправо и сломавшем одну из стоек шасси, а также о втором моторе, который постигла та же участь, и о том, что лайнер продолжал двигаться вперед, но уже на брюхе, по участку земли отнюдь не ровному. И так далее.
Остатки фюзеляжа, разломанного в трех местах, замерли, образовав фигуру в виде буквы «Z». Языки пламени, по меньшей мере двадцатиметровой высоты, вырвались из бензобаков. Я и Катрин, совершенно целехонькие, обнаружили себя в углу кабины, наполовину ушедшей в землю. По глупости я принялся искать свою не содержащую ничего ценного ручную сумку среди кресел, большая часть которых была сорвана с креплений; тем временем бортпроводницы кричали нам снаружи: «Бегите! Сейчас будет взрыв!» Разутые до носков японцы, скользя по грязи среди обломков, по нескольку раз подбегали к горящему самолету, чтобы его сфотографировать, полагая, что эти снимки несомненно окажутся лучшим воспоминанием об экскурсии по Европе.
Немного позже, когда врачи «Скорой помощи» наконец извлекли всех опасно раненных (мертвых не оказалось, поскольку самолет был почти пустым, и в местах излома, по счастливой случайности, кресла были не заняты), между тем как пожарные еще сомневались в том, что все очаги огня подавлены (взрыва так и не произошло), а клубы густого черного дыма по-прежнему взлетали над толстым слоем сухого льда, небольшой грузовичок компании «Эр-Франс» подкатил к обломкам и из него вышел облаченный в белое маляр весьма профессионального вида, который, приставив стремянку к искореженному фюзеляжу, поднялся по ее ступенькам вместе со своим инвентарем и принялся спокойно закрашивать знаменитого морского конька фирмы. Развалившийся на куски «Боинг» мог бы без особого труда распознать любой мало-мальски сведущий любитель, так как все «семьсот седьмые» похожи друг на друга как близнецы-братья, но очередным пассажирам, мчащимся по взлетно-посадочной полосе и изумленно глядящим на жуткие останки, вовсе не обязательно было знать, кому они принадлежат.
Маляр, пожарные, неотложки… Подкатила новая машина, одна из тех, что первыми проложили себе дорогу по вязкой полосе земли, окаймляющей летное поле. Это был автомобиль поддержки уцелевших, голубой фургончик, внутри уставленный этажерками с пузатыми бокалами… Бармен-спасатель так дрожал, что половину своего коньяка пролил на пол… Или вот другая навязчивая картина: сплошь заваленная обломками наклонная плоскость, по которой надо было подняться, чтобы, вылезши в настежь раскрытую дверь, выбраться из кошмарной дыры, где мы очутились и где навеки остались туфли Катрин…
Журналист на другом конце провода скорее всего думал, что я просто лишен чувства сенсации: мой отчет ему показался если и объективным, то явно и слишком пресным, тогда как он жаждал взбить как можно больше пены вокруг происшествия. Ничтоже сумняшеся, он вложил в мои уста — в качестве сообщения, которое на следующее утро распространили все газеты, связанные с «Франс-Пресс», — рассказ содержания абсолютно иного, рассказ, нашпигованный выспренними метафорами и стандартными эмоциями. Прочитав все это через пару дней в Японии, я не смог удержаться от смеха. Прошла еще неделя, и мое происшествие превратилось на одной из страниц журнала «Экспресс» в так называемый литературный скандал. Несмотря на шутливый характер статьи, прекрасно чувствовалось, что тот, кто ее подписал своим именем, серьезно полагал, будто сорвал с меня маску, поелику повесть, мне приписанная (в аутентичность которой он верил, хотя сам долгие годы служил репортером в одном многотиражном журнале и, стало быть, знал о далеко не праведных обычаях коллег), как бы доказывала, что мои романы — всего лишь штукарство и ложь, потому что однажды, перепугавшись, я вдруг заговорил как все смертные и «просто-напросто рассказал о несчастном случае».
«Просто-напросто рассказать» — это вот что: «Среди адского грохота самолет покинул взлетную полосу и принялся, точно плугом, пахать летное поле, оставляя на нем глубокие
