Янка Купала - Олег Антонович Лойко
Как было не полюбить Купале эту чистую душу — Сергея Полуяна, в свои 19 лет всецело отданного делу, одинаково святому для них обоих. Их обоих вела по свету одна цель: возрождение Беларуси, ее народа. А ведь Сергея могла и не повести: отец Епифаний Иванович, хоть из крестьян, но ушлый, по жизни широко шел, в купцы выбился, имение Кришичи под Калинковичами прикупил, стал крупным собственником — одной земли у него свыше 500 десятин. Епифаний Иванович — действительный член «Минского товарищества сельского хозяйства», в котором состоят и сам Гире, минский губернатор, и сам Долгаво-Сабуров, губернский предводитель дворянства, другие весьма почтенные и влиятельные особы. Он же, Епифаний Иванович, еще и гласный Речицкого уездного земского собрания. Фигура! А сын покидает Кришичи, отказывается от имения, от перспективы самому стать и гласным, и членом всяких разных авторитетных товариществ! У Купалы отца уже не было. У Полуяна отец и был, и не было его. Но у обоих была великая вера, высокая идея, пробудившая их к активной общественной жизни.
…Они сидели в «Зеленом Штрале». За отдельным столиком. Купала любил это кафе из-за его интерьера, выдержанного в одном цвете — зеленом: зеленая мебель, зеленые шторы и занавески, салфетки. Цвет травы, листвы, иглицы, цвет, на котором отдыхали глаза Купалы и по которому грустила душа в каменном, узкоулочном Вильно.
— Неделя уже, Сергейка… Неделя, как я послал это письмо. Просил телеграфировать… Ни слуху ни духу…
Купала говорил с большими паузами, точно каждое слово давалось ему с трудом; голос глуховатый, взгляд почти неподвижный. Синие-синие глаза Полуяна (и что ему только делать с ними?) как будто смеялись. Полуян поэта не узнавал: тот и не тот. Хотя когда они виделись в прошлый раз, в августе, Купала был ничуть не веселее. Тогда он вообще молчал — слова не вытянешь, а тут вот разговорился, и Полуян не мог не ценить эту откровенность и доверительность поэта.
Они сидели глаза в глаза, оба молодые, блондинистые. Только одному грустно-грустно, другому даже стыдно, что не столь грустно.
— Не могу, — вздыхает Купала, — не могу не то что сидеть в редакции — зайти не могу. Он…
«Он» — Вацлав Ласовский, муж Марии. Это Полуян знает. У них с Купалой в редакции столы напротив. А она…
Купала вынимает записную книжечку, из нее — фотографию. Мария.
Он любил эту ее манеру сидеть — в полупрофиль к собеседнику. Она сидит на скамеечке; за ее спиною могучий, в три обхвата, дуб. В тени ветвистой, огромной кроны этого дуба она всегда ему казалась маленькой, миниатюрной; щуплели ее плечики под фасонистым — с напуском рукавов — элегантном пальтецом, заострялось личико, особенно подбородок, утопавший в мохнатом, из длинношерстной овчины, воротнике… На голове модная темная шляпка, точно лепесток, вогнутый посередине и приспущенный козырьком-дугой чуть ли не до самых бровей. Чистого, высокого ее лба на фотографии не видно. Видны задумчивые, настороженно-внимательные глаза (и не подумаешь, что они могут смеяться, гореть задором). И губы сжаты. Не оттого ли, что углублен во что-то невеселое, неразгаданное взгляд? Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. А тут губы сжаты и словно протянуты для немого прощального поцелуя…
— Мудрая моя совочка, не из орешникового детства, а под зеленым дубочком моей бессрочной памяти, — нежнеет голос Купалы. — Я не отрекся от нее. Слышишь? Видишь?
Сергей Полуян слышал, видел.
В «Зеленом Штрале», как всегда, было элегантно. Квартет Тхужа исполнял популярную песенку «Mów do mnie jeszcze!»[23]. Может быть, думал Полуян, Купала так охотно говорит с ним как раз под приглашение этой задушевно-элегической мелодии.
— Только в университет, Сергейка, только в университет. О, как они все время рисуются: Дерптский, Петербургский…
— Верхняя палата! Тойаны!
— Как же, верхняя. А мы нижняя. Постой, как ты их окрестил?
— Тойаны. Якуты своих богатеев так называют. Я как раз для газеты написал и про якутов, и про чувашей. «Негосударственные народы». А кто их сделал такими? Кто сделал нас такими, какие мы есть? Где жизнь? Где красота? Мы только сеятели. Может, и худшая судьба нас ждет, может, все изведется, что мы сеем, да не сеятелям думать об этом.
— Не сеятелям, — соглашается Купала.
— Идет спешный сев…
«Почему спешный? — хочет спросить Купала, но раздумывает. — И тороплив же этот парень. Тут не за год — за десятилетия успеешь ли что сделать! Ведь столько потеряно, упущено. Все надо начинать заново — от мужика, от интеллигента, начинать — с языка, с объединения всех униженных царизмом. Впрочем, Сергей все это понимает, по тем же статьям видно…»
«Mów do mnie jeszcze!» — кажется, уже в третий раз исполняет песенку по заказу квартет Тхужа. Что ж, Купале и Полуяну и в самом деле еще много о чем нужно сказать друг другу.
— Неделя, неделя уже прошла, — никак не может успокоиться Купала. — Отправил письмо и подумал: покатились мои слезы… И в тот же день стихотворение написал. Хочешь послушать?
Покатились мои слезы
На живые верболозы,
На сухие камыши,
На глухую боль души.
Покатились мои слезы
На заломы, на дерезы,
На надорванную грудь,
