Андрей Буровский - Запретная правда о русских: два народа

Скажу откровенно: мне было очень трудно простить Григорию Соломоновичу одно из его уже приводившихся высказываний – о «неолитическом крестьянстве» России, дожившем до XX века.

Заинтересованного читателя я могу отослать как минимум к двум книгам, написанным выходцами из крестьянства, – к работе В.А. Солоухина [34] и П.А. Жадана [35] для того, чтобы он сам судил, насколько русское крестьянство к XX столетию было похоже на неолитическое.

То есть было, конечно, всякое. В XX столетии крестьяне были очень разными и выбирали самые разные судьбы. Были и жутчайшие типы, начисто отвергавшие вообще всякое просвещение, любое изменение действительности. Но ведь и то крестьянство, которое описывает Владимир Алексеевич Солоухин: читавшее книги, с совершенно городским бытом, вступавшее в браки с горожанами и даже с дворянами, – оно было, и не в таком уж маленьком числе.

Просвещение крестьян было первым в Российской империи по-настоящему массовым «просвещением», в которое оказались вовлечены миллионы, очень может быть – десятки миллионов людей. Уже в силу масштаба событий это было самое судьбоносное, самое значимое из «просвещений». Чем бы оно ни окончилось, этому «просвещению» суждено было определить судьбы страны на века.

Получилось так, что «просвещение крестьянства» завершилось не полной европеизацией страны, а попыткой вырастить на месте России некую диковинную утопию. О причинах этого можно гадать сколько угодно, выдвигая разнообразнейшие предположения:

– Россия пала жертвой масонского заговора;

– Россию погубили евреи;

– накопилось слишком много деклассированного элемента;

– страна, проходя критическую точку развития, не смогла удержаться в рамках естественного развития;

– сказалась славянская привычка «сигать в утопии»;

– угнетаемое большинство прогнало помещиков и капиталистов и стало строить счастливую жизнь.

Независимо от того, какой из предложенных вариантов любезнее сердцу читателя, приходится признать: европеизация, модернизация страны – этот естественный, если угодно – «естественно-исторический» процесс в России протекает в совершенно неестественных исторических условиях. Почему столько этапов «просвещения»? Зачем несколько раз подряд выращивать слой, который смотрит снизу вверх на тех, кто начал раньше, а сам повторяет на новом витке духовные искания, важные поколением раньше?

Почему Россия не могла, как западные страны, «модернизироваться в целом, всей системой, переходя от эпохи к эпохе, успевая «просветиться» до низов, до санкюлотов»? Так, чтобы «не было надобности повторять пройденное»?

Я могу увидеть тут только одну закономерность: хроническая модернизация, искусственное сдерживание развития в тех слоях, которым по воле русских европейцев суждено было навеки оставаться русскими туземцами.

«Россия незадолго перед Катаклизмом была многообразна и многогранна… Была Россия студенческая и офицерская, морская и таежная, пляшущая и пьющая, пашущая и бродяжья» [36. С. 77]. Все верно… но сильнее всего Россия разбивалась на Россию туземную и Россию европейскую. Сам строй понятий людей этих Россий был различен, различались даже основные категории, в которых они осмысливали сами себя и жизнь.

Наверное, будут сторонники считать русских туземцев и европейцев вообще разными народами. Я так не считаю.

Во-первых, тогда особым народом русских европейцев может считать себя каждый европеизированный слой, – сам по себе, без всех остальных. И дворяне, и интеллигенция, и городское мещанство конца XIX века порой претендуют именно на это: быть «народом», а всех остальных считать просто быдлом, подножием для своего величия. И ведь различия действительно есть – в том числе между всеми этими «народами».

Во-вторых, каждый этот слой жил в тесном общении с другими, не был отделен от них непроницаемой гранью. Не было никаких причин не дружить, не работать вместе, не вступать в браки, не понимать друг друга.

С 1905 года сословный строй ослабел, никто, кроме придворных кругов, не держался круга «своих», не коснел в снобистских предрассудках. И началось такое смешение сословий, такое перетасовывание и перемешивание всех групп русских европейцев, что о каких-то гранях смешно было и говорить.

Семейная история сохранила память о людях, пришедших из разных сословий. Академик Гришко происходил из крестьян. Сама община послала его, умненького подпаска, учиться – и не прогадала. Профессор Гоф – из немецкого мещанства. Член-корреспондент АН СССР Федоров – из поповичей. Товстолес – из коренного украинского шляхетства, с большим имением под Черниговом. Профессор Бородин – из мелкого, никогда не имевшего собственных имений дворянства. Все эти люди сходились в доме моего прадеда, Василия Егоровича Сидорова – из мелкого провинциального купечества, ели за его столом и пили вишневую наливку, которую мастерица была делать его жена, Елизавета Николаевна – из крупного питерского купечества.

Если бы изолировать каждый такой народец «русских европейцев» и друг от друга и от туземцев – вполне возможно, родился бы и новый народ. Но в исторической реальности ничего такого не произошло.

Русские европейцы порой даже в первом, а уж тем более во втором-третьем поколении становились похожи друг на друга – порой совершенно неотличимо.

Русские европейцы состоялись скорее как субэтнос – то есть как часть народа, как почти отдельный народ… но пока не осознавший себя и вовсе не желающий отделяться. Но в то же время отлично осознающий и свою особость, способный в случае общественного катаклизма отделиться от русских туземцев.

И вот еще что надо очень четко оговорить: даже и к началу XX века «русские европейцы» были маленьким народом, численностью примерно в 5 или 6 миллионов, не больше; а очень может быть, что и в 4. Таких народов в Европе несколько, и не все они такие уж незначительные. Норвежцев живет на земле порядка 4 миллионов человек, шотландцев и каталонцев – порядка 6 миллионов, португальцев – 3,5 миллиона.

Русские европейцы даже в начале XX столетия – это как раз такой небольшой народец, где все знают если и не всех, то всегда можно найти общих знакомых.

Читатель может считать мои слова признанием в снобизме, в какой-то исторической извращенности, склонности к измене… как вам, почтенные мои, будет угодно. Но вот появилось у меня несколько лет назад такое развлечение: стал я перечитывать русскую классику в поисках своих семейных знакомых. И знаете, очень даже удается отыскать! Последний раз я развлекался таким образом позавчера: взял книгу Н.Н. Берберовой «Люди и ложи», о русском масонстве [37]. В этой книге приведен длинный список русских масонов начала XX века. Читаю этот список… Так, готово!