Андрей Буровский - Запретная правда о русских: два народа

Но!..

Все мы рано или поздно очень жестко осознаем это но: часть истории русских европейцев протекала без нас и наших предков. Ломоносов ругался с Байером, лицеисты кричали «виват» и пили шампанское – а наши предки в это время были туземцами. Может быть, они и принимали происходящее с ними как норму, как нечто естественное. Но мы-то не можем считать чем-то естественным ни парад-алле женихов и невест, строящихся по росту, ни борзого щенка у женской груди.

Попробуйте представить свою прапрапрабабку выкармливающей этого щенка или что ее порют все на той же легендарной барской конюшне. Лично у меня получается плохо: начинает кружиться голова.

Хорошо помню момент, когда водил свою подругу по Тригорскому – имению друзей А.С. Пушкина. Там сейчас исторический и ландшафтный заповедник, и в нем работала экспедиция: раскапывалось городище Воронич, на котором так любил бывать Пушкин. Подруга приехала позже, я со вкусом показывал ей парк, барский дом, излучины Сороти, раскопки знаменитого городища…

– А знаете, я все равно как-то ищу глазами – где здесь была барская конюшня… – тихо уронила подруга к концу дня.

Это было в точности и мое ощущение. Причем я помню историю своей семьи с эпохи Александра I. Крепостными они не были уже в ту эпоху. Подруга – крестьянка в третьем поколении, и ее предки в Тригорском никогда не жили. Так что память эта – не семейная, не кровная. Это память своего сословия. Той части народа, к которой принадлежит интеллигенция или потомки интеллигентов.

Мы – русские европейцы, нет слов… но мы другие, чем дворяне. И нас многое разделяет с дворянами. Даже в XXI веке какой-то камень за пазухой все-таки остается.

Но в одном, по крайней мере в одном, дворянство и интеллигенция были глубоко едины – в их отношении к народу. Спор шел только о том, кто же будет руководить этим самым народом: дворянство или интеллигенция? Или один из «орденов борьбы за что-то там»?

Дворянство вело народ к светлым вершинам прогресса, поколачивая для вразумления: выжившие потом оценят, битые научатся.

Интеллигенция может говорить все, что угодно, но делает-то она то же самое. Те же претензии на руководство, на владение высшими культурными ценностями, на знание, «как надо». То же деспотическое требование к «народу» переделываться на интеллигентский лад. То же отношение к основной части народа как к туземцам, подлежащим перевоспитанию.

Глава 4

НАРОД РУССКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ

Пролетарий:

– Я народ! Я трудящийся народ.

Начальник:

– Ничего подобного! Это я народ! Это я трудящийся!

– А я тогда кто?!

– Сказал бы я тебе, кто ты такой…

С начала XVIII века русскими европейцами были в основном богатейшие сановники с очень большими властными полномочиями: князья Голицыны и Долгорукие.

К началу XIX века русских европейцев уже больше полумиллиона, 1,2 % всего населения. Все они занимают высокое положение в обществе.

В начале XX века русское европейство стало по-настоящему массовым: порядка 4–5, а то и 6 миллионов человек. В их рядах теперь не только сановники и чиновники; русские европейцы теперь – и учителя, и врачи, и инженеры, и практически все чиновничество, и даже вовсе уж скромные телеграфисты, фельдшера, машинисты и прочие лица даже без высшего образования.

За сорок-пятьдесят лет после реформ Александра II произошел качественный скачок: эти миллионы людей уже по числу достигли численности небольшого народа. Изменилась структура, тоже став структурой небольшого народа, включив решительно все городские сословия. Население Петербурга и Москвы, крупных провинциальных городов – почти поголовно европейское.

По мере того как число «европейцев» росло, а «туземцев» уменьшалось, выходцам из рядов «русских туземцев» отводилось все более скромное положение в обществе, – ведь с ходом лет сам факт принадлежности к европейцам давал все меньшие преимущества.

Привилегия, данная миллионам, – это уже не привилегия. Машинист или фельдшер, конечно, далеко не сельский батрак и не рабочий без квалификации… Но и не человек из категории высокопоставленных и избранных. Положение таких русских европейцев – это положение не колонизаторов, а скорее переселенцев из более культурной страны: немцев в России, русских крестьян в Средней Азии и Закавказье.

А весь народ русских европейцев к 1917 году – это уже не столько колонизаторы, сколько привилегированное национальное меньшинство.

Очень полезно бывает посмотреть на фотографии 1920—1930-х годов. Например на классическую, вошедшую в учебники по «Истории СССР», фотографию: «Молодой рабочий учит крестьянку работать на токарном станке». Фотография, конечно, сугубо пропагандистская, цель которой показать, как рабочий класс и крестьянство вместе проводили социалистическую индустриализацию. Но есть у этой фотографии другая ценность: на ней по-городскому, вполне современно одетый парень показывает станок девушке, как будто пришедшей из этнографического заповедника.

Этот бритый парень в пиджаке и в ботинках выглядит как представитель другого народа рядом с девицей в темном платье, головном платке и в лаптях. Они противостоят друг другу в той же степени и так же, как изображенные рядом дворянин и купец конца XVIII века или как разночинец и крестьянин в конце XIX. Два разных субэтноса. Почти что два разных народа.

Ученые давно обращали внимание на то, что в Российской империи трижды шел один и тот же процесс европеизации, но вовлечены в него были разные слои: сначала дворянство, потом разночинцы, потом «широкие массы». Этот тезис о «трех этапах» европеизации прямо восходит к ленинскому учению о «трех этапах русского освободительного движения». Дворянский этап – декабристы, разночинный этап – народники, а все венчается пролетарским этапом и социал-демократической партией большевиков во главе с самим Лениным.

Точно так же и Г.С. Померанц описывает «три этапа модернизации» – точно такие же, какие насчитывал Ленин. В чем невозможно не согласиться с Григорием Соломоновичем, так это в том, что каждый слой, включавшийся в модернизацию, проходил примерно одни и те же стадии духовного развития. Один и тот же ужас от потрясения основ, одно и то же негодование на тех, кто уже начал жить по-другому.

Достоевский, в ужасе отшатнувшийся от безбожия и беспочвенности Писарева, пережил примерно такой же «апофеоз беспочвенности», но не в 1870-е, а в 1840-е годы, поколением раньше. В лице Писарева на него как бы надвигался его собственный, уже полузабытый, кошмар.