Александр Кабаков - Аксенов

Е.П.: Да что ты говоришь такое! И за романы сажали, и массу людей таскали за их рукописи. В провинции сажали прекраснейшим образом — и за стишки, и просто за чтение!

А.К.: Но Аксенова им упрятать было слабо. Аксенова подверстать под статью они не могли.

Е.П.: Они не могли подверстать под статью, например, даже Кублановского. Потому что у него уже книжка вышла на Западе, там были такие резкие, просто нагло антисоветские стихи. А он мне рассказывал, что когда на него дело передали из КГБ в прокуратуру, его таскали на допросы и спрашивали, например, кто такой «симбирский шакал» у него в стихах? А он объяснял, что это отец Керенского, директор гимназии! И это следователя удовлетворяло — формально ответ получен… Однажды он пошел на допрос, и мы с ним договорились после допроса в два часа встретиться у памятника Пушкину. Два часа — его нет… Но у нас была договоренность, что если в два нет, то еще в три прийти. Я прихожу в три часа — уже появился Кублановский с вытаращенными от изумления глазами: ему сообщил следователь, что не нашел в его книге состава преступления!.. Так что сажать они уже действительно… ну, не то чтобы опасались, но сдерживались.

А.К.: Дело в том, что, хотя уголовный кодекс советский был вполне людоедским законом, его хватало, только чтобы бороться с людьми, прямо обнаружившими себя как враги системы. Сталинский уголовный кодекс был посерьезней. В советские времена в рамках борьбы с культом личности писали «нарушения социалистической законности». А я всегда стоял на том, что никаких нарушений социалистической законности не было, а была законность такая: по уголовному кодексу сталинскому можно было за антигосударственные преступления расстреливать детей с двенадцати лет. А потом все смягчилось, и уголовный кодекс уже стал такой, что не всегда срабатывал. Уголовный кодекс с семидесятой статьей — «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»…

Е.П.: Семидесятая статья была «Антисоветская агитация и пропаганда»…

А.К.: А, правильно! «Распространение» была… сто девяностая прим, да… смотри, основополагающие вещи забылись уже… И вот это все не всегда срабатывало. Они не всегда решались давить до конца. Причем чем дальше было от Сталина, тем меньше решались. Никита Сергеич мог в закон задним числом ввести статью и расстрелять за валютную фарцовку Рокотова и Файбишенко. А уж Леонид Ильич на такие вещи не решался… В общем, Васе непосредственно от советской власти угроза такая страшная не исходила. Но могли просто выгнать. И я тебе говорю — примерно с семьдесят восьмого-семьдесят девятого года Вася был к этому готов. Он на все махнул рукой: ну выгонят, так выгонят, не выгонят — останусь. И он пошел до конца. Выход из Союза писателей, когда вас с Ерофеевым исключили, — это предусматривало продолжение. Не может быть просто так: демонстративно, со скандалом, вышел из Союза писателей и живи себе…

Е.П.: Липкин и Лиснянская вышли тоже из Союза писателей, и никакого продолжения у них не было, кроме того что их выкинули из Литфонда, из поликлиники…

А.К.: Да, тоже правда…

Е.П.: Я пока с интересом тебя слушал, думал вот о чем: в те времена власть решила сортировать писателей. Вот сочинитель, чего в нем больше: литератора или политика? Если политика — сажать, а если литератора — посмотреть еще…

А.К.: Есть и другие способы воздействия, как они говорили.

Е.П.: Например, высылка за границу. Пожалуйста…

А.К.: Или просто совсем перестать публиковать в СССР, совсем, подчистую.

Е.П.: Я не буду называть фамилию, одновременно с Кублановским таскали еще одного литератора. И вот однажды Кублановского вызвали и говорят, что тот литератор уже сидит, брали на испуг, потому что на самом деле его посадили гораздо позже. Но посадили, а Юру Кублановского — нет. Потому что они точно высчитали, что тот литератор больше политик, а на Юру посмотрели — так этого же сукина сына в лагерь посади, он и там будет… стишки кропать. И сказали: вот тебе подорожная, быстро отсюда вали…

А.К.: Думаю, что их многому научил случай Бродского, которому они «сделали биографию», как было сказано. Они были, конечно, идиоты, но не совсем полные.

Е.П.: А с тем человеком — уж я закончу — а с тем человеком они четко рассчитали. Они его посадили, там объяснили, что ему сто девяностую прим быстро переквалифицируют на семидесятую, по которой гораздо больше можно получить, рассказали, как он при их помощи весело будет жить в лагере, и быстренько его поломали… А для Василия Палыча писательство было на первом месте, и сажать его им было невыгодно и бесполезно. А политика для него была никак не на первом месте. То есть он ею интересовался, как всякий нормальный человек, но не больше.

А.К.: И с советской властью он поссорился лично, а не политически. И с конца семидесятых он от этой власти полностью отвязался. Он не стал с ней по-настоящему воевать, а проявил такую полную и абсолютную самостоятельность. И вот это в нем мне всегда, многие годы спустя, уже в последнее время, очень нравилось, удивляло и, я бы даже сказал, восхищало — его абсолютная самостоятельность по отношению к любому социально-политическому явлению. Вот его уже много раз вспоминавшаяся мною позиция по отношению к чеченской проблеме. Ведь он был такой один в своем кругу — кругу, так скажем, либеральных интеллигентов. Он один жестко противостоял всяким разговорам о геноциде, о чеченских борцах за свободу и так далее, считал их мятежниками, извергами, бандитами, об этом писал, чем заслужил от некоего автора упомянутой нами статьи название «фашист»…

Е.П.: А о чем вся статья-то была?

А.К.: Об этом и была. Что он фашист, что он проделал путь от шестидесятника к фашисту… А он стоял на своем. И история с попыткой создания оппозиционной партии Березовского то же самое подтверждает — независимость, я бы сказал, одиночество Васи в его политических взглядах и связанных с ними поступках…

Е.П.: Ну-ка, расскажи эту историю подробней, мы уже ее вспоминали, но я подробностей не знаю.

А.К.: Эта история показывает, насколько Вася был в политике самостоятельный, твердый человек, но, с другой стороны, романтик с почти детским сознанием. Я об этой идее узнал от него. Он прилетел из Америки и прямо из аэропорта…

Е.П.: Это какой год?

А.К.: Не помню… Ну, конец девяностых… Когда Березовский начал активную борьбу с властью. Он же до этого власть поддерживал всячески, а после начал с ней силами меряться…