Михаил Мильштейн - Сквозь годы войн и нищеты

Во время первой встречи разговор вертелся главным образом вокруг двух тем. Первая касалась Сталина. Б.С. в то время работал над докторской диссертацией на тему о руководящей роли Иосифа Виссарионовича в Октябрьской революции. Он с гордостью рассказывал, что ему удалось разыскать оригинальные архивные документы, неопровержимо доказывающие решающую роль Сталина в теоретическом и практическом планах в руководстве Октябрьской революцией и в успехе восстания. Б.С. разыскал также первые исследовательские труды, из которых следовало, что именно И. В. Сталин, наряду с Лениным, а иногда и раньше его, закладывал теоретический фундамент будущего советского государства.

Вторая тема касалась еврейской проблемы. Мой визави всегда начинал с того, что подчеркивал свое хорошее отношение к евреям. «У меня всегда было много друзей среди евреев. Ты же знаешь…» — любил повторять он. Но после этих слов Б.С. начинал говорить о присущем всем евреям национализме, о том, что среди них много космополитов. Он уверял меня, что кое-кто из евреев все еще тоскует по Троцкому, многие участвуют в различных антисоветских заговорах. Не случайно, говорил он мне с пафосом, так много представителей этой национальности было в свое время осуждено и расстреляно. Б.С. с гордостью поведал мне, как в институте, где он занимал пост ректора, ему удалось раскрыть заговор студентов-евреев, и хотя ему по-человечески их было жалко, кое-кого из них пришлось арестовать, а других исключить из института.

Подобные разговоры меня настораживали. Несмотря на наше давнишнее знакомство, я был крайне осмотрителен с этим человеком и старался по возможности ему поддакивать. Так, слушая его восторженные речи о гениальности Сталина-теоретика и о его выдающейся роли в революции 1917 года, я, конечно, всячески одобрял и поддерживал все, что он говорил. И, пожалуй, не только поддерживал, но и старался сказать что-нибудь лестное в адрес «вождя и учителя». Но в отношении «еврейского вопроса» я пытался возражать и говорить о том, что евреям сегодня трудно найти работу, практически невозможно поступить в вуз по призванию, а что касается «заговоров», то не все так предельно ясно…

Эти две темы были постоянными спутниками наших прогулок.

Встречаясь с ним, я вначале почти не задумывался над тем, чем вызвана такая его активность и почему наши беседы по инициативе Б.С. сводятся в основном лишь к двум постоянным темам. Все это по времени совпало с «делом врачей». Никого из этих врачей я не знал, и, как и для всех советских людей, сообщение об их аресте прозвучало для меня совершенно неожиданно и неправдоподобно. В то время многие лица еврейской национальности были так или иначе взяты под подозрение. И в какой-то момент я осознал, что наши встречи с Б.С. имеют непосредственное отношение к «делу врачей». Он явно желает (по чьему-то заданию) проверить мое отношение к этой акции советского правительства. Но, верный своим идеалам дружбы и товарищества, пролетарского интернационализма, я всячески старался гнать от себя эти очевидные, но столь неприятные мысли.

Жил я тогда со своей семьей на Плющихе, а академия находилась у Донского монастыря. От Плющихи до места работы я любил ходить пешком. Выходил рано, примерно в 7.30 утра. Шел обычно быстрым шагом. Маршрут мой лежал по Ружейному переулку, затем по Садовой, через Крымский мост, Калужскую площадь и далее по Донской мимо крематория до места работы. И вот однажды, выйдя из дома и свернув в Ружейный переулок, мне показалось, что за мной кто-то следит. Чтобы убедиться, что это не плод моего воспаленного воображения, я проделал элементарную профессиональную уловку, и твердо убедился, что за мной открыто следят два почти одинаково одетых молодых человека. Этого еще не хватало! Серьезно обеспокоенный, я продолжал свой путь. Я пытался понять, чем вызвано такое внимание ко мне, но никаких разумных объяснений найти не мог. Неужели я за долгие годы работы в разведывательных органах не на словах, а на деле не доказал свою преданность Родине и коммунистической партии? Было до боли обидно и противно.

Невольно вспомнил, что нечто подобное уже происходило со мной в другом городе и в другой стране. Однажды я отправился на задание поздно вечером, на машине. И вдруг заметил, что за мной неотступно следует какой-то автомобиль. Я ощутил серьезную опасность. Во что бы то ни стало надо было отделаться от «хвоста». Я начал петлять, кружить по городу, но все мои усилия были напрасны. Тогда я обогнал впереди идущую машину и неожиданно сделал крутой поворот налево, на другую улицу. Автомобиль, преследовавший меня, попытался сделать то же самое, но столкнулся с такси, ехавшим навстречу. Так я ушел от слежки, но на задание, опасаясь новой провокации, уже не поехал.

Ну а сейчас?.. Что делать сейчас? Попытаться уйти от слежки? Но для чего? От кого и зачем мне уходить? Ведь я нахожусь не во вражеском окружении, а у себя дома, на Родине! Наконец я дошел до места работы. Домой я поехал уже на автобусе, но один из сопровождавших меня утром молодых людей опять следил за мной. Вечером того же дня мне снова позвонил Б.С. Мы встретились и опять говорили об одном и том же. Я уже твердо знал, почему он проявляет ко мне такой большой интерес. Было очень больно осознавать, что злотворные вирусы лицемерия, подозрительности и морального падения проникли всюду и деформировали прежние человеческие отношения.

К этому времени относится и история с оружием. У меня с войны остался немецкий пистолет — «Вальтер» с инкрустированной ручкой — подарок фронтового друга. Я решил его не сдавать по окончании войны. Думал, что всегда в случае чего можно будет оправдаться, в конце концов я — человек военный, фронтовик. О существовании пистолета со временем забыл. Когда началась история со слежкой, я стал перебирать в памяти, что у меня есть дома такого, что может быть предметом наказания. В этот момент я и вспомнил о пистолете. Рассказал об этом близкому человеку, но он мне ответил банальной фразой, которую мы всегда употребляли в те времена, когда речь заходила о подобных делах: «Зачем ты беспокоишься? Если ты ни в чем не виноват, то и волноваться нечего…» Эта заученная фраза, родившаяся еще в тридцатые годы, продолжала служить удобной приманкой для дураков. Можно было бы, конечно, пойти и сдать пистолет, но у страха глаза велики, и мне показалось, что этого делать не стоит. С другой стороны, я понимал, что, если у меня найдут пистолет (в обстановке шпиономании и всеобщей подозрительности), этого вполне будет достаточно, чтобы меня засадить в тюрьму. Тут уж никакие заслуги мне не помогут. Поэтому я решил от пистолета избавиться. В это время у меня остановился брат, приехавший из Ленинграда, где он работал директором этнографического музея, расположенного рядом со всемирно известным Русским музеем. Он полностью меня поддержал и настоял на необходимости освободиться от пистолета как можно скорее.