Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)

Мы с сестрой вели дневники с первых дней гетто и теперь припрятали их. Я открыл сарай и подвал — так было приказано накануне. Не хотелось ни о чем думать, но желание поскорее узнать, что же с нами будет, не давало покоя. Пусть это любопытство: оно все же лучше чем страх, это предохранитель, привилегия незрелого моего возраста. Вот уже позади темные окна нашего домика, и мы шагаем в неизвестность. Мы шли, взявшись с сестрой за руки, старались развлечь друг друга. В темноте различали фигуры сгорбленных от холода людей, идущих в том же направлении, к площади Демократу. Тоненькая пленка льда трещала под ногами. Красными полосками занималась заря. Людей на улице становилось больше, чаще мигал свет карманных фонариков, слышались голоса. Женщины окликали проходящих, искали мужей, не вернувшихся с ночных работ в городе. Слышался тихий плач. Мы еще крепче взялись за руки, подобрались, насторожились. Вскоре мы уже влились в скорбный поток. Мороз хватал за уши и за нос. Темнота сменилась туманом, который был заполнен черными тенями. Мы приближались к площади. Возможно, среди нас были люди, которые догадывались, что будет дальше. Хорошего, собственно, никто не ждал, давно его не видели, этого хорошего, с самого июня 1941 года. Но большинство старалось успокоить себя, что, мол, ничего страшного не произойдет. Внутренняя дрожь, видимо, била многих, но я не видел, чтоб хоть один повернул обратно в гетто, в поисках тайного убежища.

Когда я теперь вновь переживаю эти минуты, становится не по себе от того, что люди так послушно шли навстречу своей гибели. Никто не кричал, не бросался, как я себе это представлял из прочитанных книг. Никто не ждал хорошего, но вместе с тем в каждом жила искра надежды и она почему-то направляла нас не назад, а вперед, опасности навстречу.

Вот и пустырь или площадь, открытая всем ветрам. С одной стороны — граница гетто, с другой — блок и река.

Недолгое замешательство — куда пристроиться? Затем разобрали таблички с наименованиями городских бригад и местных служб. Это подобие «организации» подействовало успокаивающе: если нас созвали сюда, чтобы убить, то зачем еще это построение по бригадам: не все ли им равно, этим палачам, в какой колонне покончить с нами? Кругом был слышен глухой шум, притоптывание замерзших ног. Туман рассеивался. За спиной людей с табличками строились обитатели гетто со своими семьями.

Самая большая группа людей собралась у таблички с названием «аэродром». Это была фирма, как-никак обещающая жизнь. Так тогда казалось многим из нас. Люди были одеты во все лучшее, что у них оставалось, никто не знал, вернемся ли «домой», да и дом то остался открытым — «бери что хочешь». В карманах у каждого было все самое ценное, что удалось еще сохранить после многочисленных обысков, облав, которые не прекращались с самых первых дней прихода фашистов. Женщины держали на руках малышей; их плач сводил нас с ума. Совсем дряхлые старики сидели на замерзшей земле, умоляя близких оставить их. Больных доставляли прямо на носилках и оставляли на краю площади у кустов. Наши застывшие, заиндевелые лица выражали крайнее напряжение и тревогу. Глаза смотрели, угадывая, с какой стороны появится тот, в чьей власти наша дальнейшая судьба.

О чем думали в этот миг люди на площади? Обдумывали свою прошедшую жизнь, молились, хладнокровно ждали своего часа? Мы пристроились к колонне «медицинский персонал гетто», на самом краю площади, ближе к гетто. Все четверо мы стояли во втором ряду. Сильно озябли, несмотря на то, что были тепло одеты. Вдруг со стороны блока показались зеленые мундиры частей «самообороны» — добровольного литовского националистического формирования. Солдаты шли гуськом, приближаясь к нам. В голове мелькнула шутливая мысль: «Представление начинается».

Солдаты зарядили винтовки и выстроились полукругом против колонн. Интервал между ними был очень небольшой. Мне стало не по себе. Все кругом смолкло. Из-за блока выехал легковой автомобиль. Двое в форме СС в сопровождении штатского с большой собакой вылезли из машины. У меня опять отлегло от сердца. Подумаешь, их всего-то несколько. Не удостаивая нас взглядом, они прошли к оцеплению. Собака, с плеткой в зубах, бежала впереди. Когда она выбросила плетку, стоявший поблизости солдат, чуть не кланяясь, поднял плетку и протянул ее псу. Это отвлекло меня, даже чуть рассмешило. Еврейские полицейские стояли в строю недалеко от нас. Фашисты приблизились. Мужчины сдернули шапки. Местные полицейские вдруг снялись с места и побежали друг за другом, описывая круги, как на гимнастических занятиях. Но было уже не до смеха. Начальство подходило к первой колонне, и мы вытянули шеи в ту сторону. По рядам прошелестел шепот, и все смолкло. На сером небе проглянуло солнце. Все мы остались стоять в жутком безмолвии… Вижу: немцы о чем-то спрашивают стоящих впереди. Взмах руки, и вся колонна идет влево, сопровождаемая солдатами. Еще взмах, разрубающий ряды. Рука поднимается, указывая то одну, то другую сторону. В правую все больше, как мне казалось, попадают дети и люди постарше. Стало ясно, что происходит отбор. В голову лезет мысль: так, пожалуй, могут меня отделить от родителей. Гулко стучит сердце, чувствует недоброе. А отбор все идет. Людей гонят то влево, то вправо. Предполагают ли они, что взмах руки — это их смертный приговор? Фашисты задают некоторым вопросы о специальности, о месте работы. Те отвечают торопливо, показывают какие-то бумаги. И вот немцы уже около нас. Тот, что в форме, мельком поглядывает на дощечку и отрывисто по-немецки спрашивает у отца: «Ты, кто, еврей?» — «Врач», — отвечает отец, не шевелясь. Удостоверившись, что это колонна медиков, немец показывает рукой, и мы бежим влево.

Там мы выстраиваемся в прежнем порядке по четыре, пристраиваясь к уже направленным сюда группам. Охраняет нас только еврейская полиция. Голос из первых рядов вещает, что мы на «хорошей стороне». Я узнаю обладателя этого голоса хирурга Вениамина Захарина, часто бывавшего в нашем доме до войны. Его слова медленно проникают в сознание. Барабаном бьют в голову слова «мы спаслись».

Мы долго стоим так, как нас поставили, боимся даже повернуться в ту сторону, где продолжается «игра». Когда все же поворачиваюсь, вижу, что люди, по-прежнему, растекаются по разным сторонам. За рекой, на холме чернеет группа людей, наблюдающих с воли за тем, что у нас происходит.

Наши ряды начинают распадаться; чертовски холодно, и я топчусь, стараюсь согреться. Глазами ищу знакомых. Вот соседские ребята, и мы тихо начинаем обсуждать только что пережитое.

Хочется домой, хочется согреться, напяленные на меня одежонки давят. От длительного стояния ломит кости.