Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Все это значилось в протоколах допросов, под которыми стояли их собственные подписи. Ада Святославовна не узнала своего любимого — до того он был худ и бледен, с остановившимися, совершенно лишенными сознательной мысли глазами. Он тоже «во всем признался» и вместе с другими «главарями заговора» был приговорен к высшей мере наказания, расстрелу. Остальным дали по десять лет. «За компанию» столько же получила и Ада Святославовна.
Этот первый рассказ я слушала, холодея от ужаса, и зуб на зуб не попадал от нервной дрожи. Значит, не я одна? Значит, произошедшее со мной — не вопиющее и уникальное событие? Как же так? Что это? Опять голова шла кругом! Что происходит в этой стране?.. Потом за восемь лет, обернувшихся десятью, путешествуя этапами от пересылки до пересылки, где все время было «свободным» (от изнуряющей работы в лагерях), я поняла по рассказам других осужденных весь ужас того, что происходило в стране!
Боже мой! Сколько таких рассказов было выслушано, сколько нашептано в длинные бессонные ночи, сколько историй совершенно фантастических, жутких и неправдоподобных, как карикатуры. Но так, как та, первая, больше уже не потрясла ни одна. Некоторые истории выглядели бы даже комично, если бы за ними не стояли живые люди — матери, у которых отняли детей, жены, у которых расстреляли мужей… В 1937 году почти каждое «политическое» дело заканчивалось расстрелом. Невольно возникала мысль: зачем? Кому все это нужно? И почему люди безропотно и с готовностью делают такую ужасную работу?
…Я провела с Адой Святославовной две недели, наполненные таким глубоким проникновением в жизнь друг друга, таким тесным сплочением душ, таким взаимопониманием и доверием, что до сих пор, спустя 30 с лишним лет, мне эти две недели под нарами пересыльной камеры Бутырской тюрьмы представляются счастьем, какого после этого мне испытать, пожалуй, и не привелось…
Вот тогда-то я постигла смысл фразы «Состражду вам я всей душой». Мы не замечали бедлама вокруг — истерического хохота или рыданий, ссор и виртуозного мата, вони и духоты, отгороженные от всего мира старой юбкой и сообществом двух душ. Эта внезапно вспыхнувшая дружба, эта любовь были мне как бы наградой за все предыдущее. Вспыхнула она ярким факелом, но длилась недолго. Через две недели Ада Святославовна получила ответ на кассацию с обычной формулировкой: «Вина доказана, преступление квалифицировано правильно»… На другой день ее взяли на этап. Больше мы с ней не встретились никогда в жизни.
В пересылке сидели подолгу, потому что заключенные ждали ответов на прошения об обжаловании приговора. Все их подавали и надеялись, что уйдут по «кассации». В глубине души все-таки каждый был уверен, что у всех остальных что нибудь да есть, какой-то пусть случайный, но все же «повод» для ареста, для осуждения, и только ЕГО дело — плод невероятной нелепости, вопиющей несправедливости…
Одна за другой приходили кассации с отрицательным ответом, и людей забирали на этап. И хотя за все два месяца, что я провела в пересылке, не было ни одной кассации, которая отменила бы приговор суда или Особого совещания, я, как и все, была твердо убеждена — тайно, про себя! — что уж по моему-то делу приговор ОБЯЗАТЕЛЬНО будет отменен.
После ухода Ады Святославовны стало томительно и скучно. Книг не давали, разговоры, новые истории ложились на душу, как камни, тяжелым грузом. Одни люди уходили на этап, на смену им приходили «новенькие». Приходили прямо из зала суда или получив постановление Особого совещания, ошарашенные, обалдевшие, еще не верящие в реальность всего содеянного с ними.
Помню одну журналистку, которая пришла поздно вечером. Кто-то потеснился и дал ей место на столе посредине камеры. Она лежала ничком на согнутых руках, тихо, как будто спала, но время от времени вдруг поднимала голову, обводила всю камеру диким мутным взглядом и громко говорила, ни к кому не обращаясь:
— Какой кошмар! Я пропала!
А потом опять опускала голову на руки. И так — всю ночь.
Однажды дверь в камеру открылась и впустила маленькую, изящную, как статуэтка, фигурку. Девушка трепетала от рыданий — таких горьких, каких я еще, пожалуй, не слышала никогда. Казалось, хрупкая статуэтка вот-вот разлетится на тысячу осколков. На все вопросы девушка, рыдая, отвечала:
— Я умру… Я умру… Все равно… Я умру…
Это была Раечка Тэн, кореянка. Позже мы с ней встретились в лагере и подружились. Нежный цвет лица, коралловые, словно нарисованные, губки, великолепные перламутровые зубы, высокая японская прическа из прямых, словно лакированных, волос — все было восхитительно в этой юной кореяночке, еще почти девочке.
Много позже я узнала ее историю. Она казалась подростком, но на самом деле в то время уже оканчивала рыбный институт. Окончив его, она собиралась вернуться в свою родную Корею, работать, защищать. диссертацию. На родине у нее был друг, которого она любила. И вот — как снег на голову — арест!.. Она получила всего-навсего три года по решению Особого совещания, но тогда ей казалось, что это чудовищно и рушится вся ее жизнь, что, в конце концов, так и было! И она твердо решила умереть.
Девушка объявила голодовку. Ее увели из камеры — это было время, когда тюремное или лагерное начальство еще реагировало на такие акты протеста. Через несколько дней Раечка вернулась, осунувшаяся и увядшая. Что с ней делали, рассказывать не хотела, только, отвернувшись, всхлипывала…
Теперь кореяночка уже не плакала, а сидела и смотрела на нас пустыми, совсем пустыми глазами. Потом привыкла и она…
Попадали в камеру и люди другого склада: энергичные женщины, «активистки», пытавшиеся даже здесь, в камере, что-то организовать, разумно заполнить «досуг». Они выясняли, люди каких профессий населяют камеру, кто о чем может рассказать, пытались организовать чтение лекций и даже «художественную самодеятельность».
Помню, как одна женщина-врач, стоя во весь рост на нарах, читала нам лекцию о гипертонической болезни. К сожалению, хоровое пение в тюрьме запрещалось, но тем не менее наш самодеятельный хор изредка вечерами нарушал тюремные запреты. Иногда посреди «концерта» распахивалась дверь и раздавался окрик:
— А ну, прекратить, бабы!
Тут охранники не звали нас «барышнями», а «гражданками» мы не считались. Обычное обращение было «женщины» или «бабы». Но все же «активистки» умудрялись устраивать целые «вечера» — кто читал стихи, кто пел, а Леля Дэле в своей шелковой комбинации кружилась на пальчиках не хуже, чем в Большом театре.
Один такой концерт «художественной самодеятельности» устроили 8 марта по поводу женского дня. Окончился он трагично. Пожилая врачиха, та самая, которая читала лекцию о гипертонии, вдруг вскочила и неистово закричала:
— Довольно! Довольно! Замолчите! Это же чудовищно!! — и захохотала диким, истерическим смехом. Потом рухнула на нары и забилась в истерике, какой никогда в жизни мне видеть не приходилось ни до этого, ни после.
Это было как сигнал. Тут же по всей камере — здесь и там — раздались рыдания и крики, кто-то начал рвать на себе волосы, а кто-то надрывно кричал:
— Воды! Воды!
Окрик охранника: «А ну, перестать!»— на этот раз не произвел никакого эффекта. Казалось, прорвалась какая-то гигантская плотина, через которую хлынули неистовой силы потоки, просто волны отчаяния.
Через несколько минут в камеру влетел корпусной.
— Молчать!!! — заорал он бешено. — Из брандспойта окачу!
И это как будто отрезвило женщин, все утихли… Бедная врачиха так и не пришла в себя. Ее увезли в лазарет, и больше я никогда ее не видела. Однако, строго говоря, все же лучше было заниматься «самодеятельностью», хотя бы и в тюрьме, чем заполнять время мелкими ссорами и перебранками, возникавшими из-за томительного безделья.
Молодежь развлекалась по-своему. Рядом с нами была мужская камера. Сначала мы занялись перестукиванием. Здесь, среди общего гвалта, охранники не обращали на это никакого внимания, стучи хоть двумя кулаками! Некоторые хотели выяснить, не сядят ли рядом их однодельцы, которые были у многих, другие — просто завести знакомство или узнать что-либо новое с «воли».
Я скоро узнала, что мой брат Юрка там, за стеной, рядом со мной! Мы стучали кулаками, ложками и ботинками изо всей силы, но так как в этом участвовали сразу несколько человек, то разобрать в конце концов ничего не удавалось, хотя теперь мы уже хорошо знали азбуку.
Потом кто-то из предприимчивых мужчин, а может быть, и женщин умудрился в самом низу стены, под нарами, проделать маленькую дырочку. Через нее довольно хорошо слышался голос, и можно было разговаривать. К дырочке образовывалась длинная очередь. Если бы у нас были бумага и карандаши, мы, несомненно, стали бы в нее записываться! Регламент разговоров пришлось ограничить, хотя и не было часов, чтобы точно отмерить время. Раз или два мне удалось услышать Юркин голос.
