Лев Копелев - Утоли моя печали

Абрам Менделевич не возражал ему, но, когда мы оставались наедине, он весьма критически отзывался о нашем «Антоне Великолепном».

— Барин, светский болтун! Конечно, образован, толковый инженер, способен придумывать и выдумывать. Но поверхностен, вспышкопускатель… Легко зажигается идеей — чужой или своей, — иногда находит оригинальные смелые решения… Но не хватает ни глубины, ни широты. Вцепившись в одно, уже не хочет смотреть по сторонам. Свою ограниченность называет сосредоточенностью, целеустремленностью. А на поверку просто боится растеряться, боится разносторонних исследований, широкого фронта работ. Способный технарь-эмпирик с претензиями на ученость, на блеск эрудиции. Типичный беспартийный спец, хоть и в полковничьих погонах… Все же он, конечно, лучше многих других. Что называется — хорошо воспитан. Не орет, не хамит, не матерится. Но если понадобится — предаст и продаст лучшего друга…

Лабораторию № 1 Абрам Менделевич хотел сохранить, сказал, что добивается даже расширения штатов, — будем заниматься и фонетикой и фоноскопией. И еще кой-какими разработками. Прежде всего дешифрацией речи и голосов. Всегда приветливый к сотрудникам-арестантам, к Солженицыну и ко мне он явно благоволил.

Но когда я более чем подружился с одной из наших технических сотрудниц (мы оставались вдвоем по вечерам в комнате, которую полагалось запирать изнутри как «особо секретную»), она рассказала мне, что именно говорил Абрам Менделевич о бдительности на общем партийном собрании вольняг и на летучках партгруппы:

— Среди нашего спецконтингента большинство — враги народа. Есть, конечно, и такие, кто более или менее искренне раскаивается в совершенных преступлениях. Но об этом будут судить компетентные органы, а мы все должны за ними наблюдать, чтобы, если спросят, дать необходимые сведения. Есть и злобные, неразоружившиеся враги, такие, кто почти не скрывает ненависти к Советской власти. За ними нужен глаз да глаз. Пока они добросовестно работают, приносят пользу, им будут создавать условия, некоторых материально поощрять, а тех, кто помоложе, кто не закоснел, может быть, даже перевоспитывать… Но самые опасные, самые коварные враги — это двурушники, неразоружившиеся и нераскаявшиеся. Такие, как Копелев. (Он назвал еще несколько имен из других лабораторий — моя «осведомительница» вспомнила только Евгения Тимофеева.) Эти все еще в масках, все еще скрывают подлинное нутро, притворяются советскими патриотами, даже идейными коммунистами… С ними требуется удвоенная, утроенная бдительность. Нельзя верить ни одному их слову. Решительно избегать любых разговоров, не имеющих отношения к работе. Конечно, нужно учиться всему, что они умеют, использовать их знания. И поэтому не следует создавать конфликтных отношений, грубить, говорить резкости… Но о каждой попытке сближения немедленно докладывать, а самим уклоняться вежливо, но категорично…

Две из трех моих технических помощниц так и поступали. Они либо «не слышали» посторонних вопросов («Где вы учились? Что вы читаете? Вы замужем?»), либо отвечали: «В рабочее время разговаривать не положено… Пожалуйста, не спрашивайте… Не разговаривайте, не надо, а то и мне и вам только неприятности будут» и т. п. Однако третья оказалась и смелее, и темпераментнее, и любопытнее остальных. Она была недовольна мужем — полковником МГБ. Он целые месяцы в разъездах, «дома только ест и пьет до окосения… И, должно быть, на стороне гуляет, на жену не хватает ни времени, ни сил».

Большеглазая, губастая, густобровая и длинноногая дочь московской окраины, тридцатилетняя жена преуспевающего чекиста и мать двух детей, которых пестовали бабушки, прежде работала телеграфисткой где-то в органах и попала на шарашку в числе «тщательно проверенных кадров». (Большинство из таких не слишком квалифицированных вольняг составляли родственники сотрудников МГБ.) Ее направили в нашу лабораторию работать и учиться с тем, чтобы потом заменить спецконтингент. Она оказалась безнадежно невосприимчива к фонетике и к акустике, забывала простейшие объяснения, но быстро научилась изготовлять опрятные звуковиды, сушила их, ловко сортировала «на глаз», аккуратно подшивала всяческие бумажки, таблицы и т. п. При этом охотно рассказывала о себе, о начальстве, обо всех товарках и товарищах и легко уступила домогательствам оголодавшего по женской ласке арестанта. На добрые полгода она стала мне подружкой. Предостережения начальника ее не испугали:

— Он же — Абрам, а евреи всегда врут. Ты не обижайся, ты не похож на еврея. И вообще бывают исключения: у меня в техникуме подруга была Роза-евреечка. А я говорю про большинство. Ты вот за немцев заступался. Ну конечно, и среди них бывают хорошие люди, даже члены партии. Но как нация они наши враги. Правда, поляки еще хуже. Мы с мужем год жили в Польше, он там при посольстве работал. Я сама видела, какие они двуличные, как нас ненавидят. И муж всегда говорил, что они даже хуже немцев и хуже евреев.

Все попытки спорить, отстаивать хотя бы умеренно интернационалистские взгляды оставались безуспешными, так же, как и призывы к ее партийной совести. Почти не возражая, она слушала более или менее терпеливо.

— Ой, ну хватит, ты прямо, как пропагандист, лекцию завел. Вот я лучше тебе анекдот расскажу (или «случай из жизни»)… Ну, я тебе верю, верю. Но это ты так учился, а в жизни бывает по-другому…

Осенью она сделала аборт.

— Третьего ребенка я не побоялась бы. Где двое сыты, там и третьему найдется. Только я чужой крови боюсь. Говорят, у евреев и кожа другая. Вон ты какой волосатый… Нет, нет, никак нельзя, чтоб в семье жил ребенок с чужой кровью… Нельзя!

Однако и после этого наша связь продолжалась, пока существовала лаборатория. Одно время я и впрямь был влюблен в нее. Радость этой близости совпадала с увлекательной работой, с новыми надеждами. А она рисковала. Разоблачение грозило ей не только семейными неприятностями. Страх, сознание опасности обостряли чувственность. Но она еще и по-бабьи меня жалела:

— Ой, как же это возможно, чтоб здоровый мужчина десять лет без женщины. Ужас какой!.. Бедненький! Ну ладно, давай сделаем… Нет, мужа я никогда не брошу, он отец моих детей. Семью нельзя разрушать. А с тобой мы будем дружить. Когда освободишься, тебя здесь оставят. Работа ведь какая секретная. Отсюда уже никуда не отпустят. Ты меня тогда забудешь? Нет?!.. Ну, мы тогда в домашних условиях еще лучше будем «делать»…

Это было ее заветное слово.

— Ты знаешь, я когда слышу, кто-нибудь — мужчина или женщина — говорит «делать», «будем делать», хоть и знаю, что это про другое, а внутри все задрожит и очень захочется.