Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был - Александр Васильевич Никитенко
Вот хоть, например, Астафьев. Старого дворянского рода, он принадлежал к аристократам уезда. Высшее образование получил в Петербурге, где у него были связи, и там же начал службу, которая по всему обещала ему блестящую карьеру: он всего двадцатичетырех лет уже был коллежским асессором. И вдруг без всякой видимой причины бросил он службу, связи и скрылся в родную провинциальную глушь.
Там его приняли с распростертыми объятиями и избрали в предводители дворянства. Красивый, остроумный, светски-развязный, он яркой звездой засиял на сереньком фоне провинциального захолустья и стал производить жестокие опустошения в сердцах уездных барышень. Одна, и увы, самая некрасивая, страстно влюбилась в него. Истощив все усилия понравиться, она прибегла к последнему средству — к великодушию победителя — и поведала ему о своей страсти.
Барышня обладала значительным состоянием; Астафьев уже спустил свое. Тронутый признанием, а еще больше приданым девушки, но не желая обманывать ее, он прямо сказал ей: «Я не прочь быть вашим мужем, но любить вас не могу. Решайте сами, стоит ли вам за меня идти». Барышня нашла, что стоит. Брак был заключен и оказался не из самых несчастных. Астафьев, разумеется, не был нежным мужем, но по доброте своей не мог быть и жестоким к беззаветно преданному существу. Зато с приданым жены он обошелся уже совсем бесцеремонно.
Тесные рамки провинциальной жизни скоро оказались узкими для широкой натуры Астафьева. Общественная служба так же мало удовлетворяла его, как и государственная. Он был враг неясных положений. Ему претила всякая фальшь, а ее не обобраться было при отправлении предводительских обязанностей и в столкновениях с губернскими властями. Не способный кривить душой, он предпочел удалиться от дел. Им овладела безысходная тоска, и он предался разгулу. Скоро и от состояния его жены, как прежде от собственного, не осталось следов.
Мое знакомство с ним состоялось гораздо позже. Ему уже стукнуло пятьдесят, он успел овдоветь и жил бездетным бобылем. Он был ходатаем по тяжебным делам и зарабатывал настолько, что мог жить прилично и с комфортом. Наружность его и манеры, несмотря на бурно проведенную молодость, сохраняли еще следы светского лоска. Он был мягок, приветлив, очень начитан и прекрасно говорил, несмотря на сиплый голос — следы прежних и настоящих попоек. Он знал много анекдотов о деятелях времен Екатерины и рассказывал их не без соли. Свободное от хождения по делам время Владимир Иванович проводил в разъездах по уезду, от одного помещика или хуторянина к другому. Его везде охотно принимали.
И вдруг для доброго, умного, тонко образованного Астафьева наступали периоды глубокого падения: он пил запоем. Периоды эти всегда являлись в определенное время и имели правильное течение. С наступлением их Владимир Иванович запирался у себя дома, почти никого не принимал и ни днем, ни ночью не расставался с бутылкою. Но проходил известный срок, и Астафьев, точно отбыв непроизвольную повинность, принимал свой обычный образ и являлся тем, чем был в действительности; честным, благородным, немножко гордым и изысканно любезным.
Впрочем, он и в припадках жестокого недуга сохранял привычки человека хорошего тона. Он в таких случаях обыкновенно лежал в постели, посреди вполне приличной обстановки. Комната его была, как всегда, щегольски прибрана. На столике возле кровати в обычной симметрии красовались безделушки: ящички, табакерки, статуэтки. На другом столе лежали книги, бумаги, письменные принадлежности. Нигде ни пылинки. Сам он не представлял ничего отталкивающего: он никогда не напивался до полной потери сознания и не утрачивал своей благовоспитанности. Пьяный Астафьев только как бы дополнял Астафьева трезвого: он становился живее, остроумнее, многоречивее, глубокомысленно рассуждал, философствовал, все время прищелкивая в такт пальцами.
В городе все знали, но охотно прощали ему несчастную слабость. Да она в сущности нисколько и не уменьшала его цены. От нее не страдали ни его опытность, ни знание света и людей, ни тонкий такт, ни здравое, беспристрастное суждение. Все это были сокровища, которыми, при его безграничной доброте, все могли беспрепятственно пользоваться, не меньше чем и кошельком его, — и пользовались. Бедный, славный чудак!
Другой очень близкий мне человек — смотритель училища, Федор Федорович Ферронский, мог быть поистине назван многострадальным. Ему приходилось на триста рублей ассигнациями содержать большую семью: жену и пятерых детей — двух девочек-подростков и трех сыновей, в том числе одного идиота. Жена его, умная, добрая, в свое время красивая, уже более десяти лет страдала неизлечимою болезнью, которая приковывала ее к постели. Все семейство, за исключением одного невменяемого члена, было милое и благовоспитанное. Старший сын, Никандр, состоял учителем в низшем классе или отделения училища и получал всего полтораста рублей.
Не понимаю, как все они существовали, особенно под конец каждого месяца, когда истощалось жалованье. В доме, бывало, хоть шаром покати: ни хлеба, ни денег. А больная мать семейства нуждалась и в тарелке бульона, и в чашке чаю, и в лекарстве. Жалко было тогда смотреть на старика Ферронского. Добрые люди чем могли помогали ему, но сами они были большею частью бедняки.
В отчаянии, не зная буквально, чем утолить голод семьи, старик в заключение прибегал к займу из казенного сундука — всегда, конечно, с твердым намерением при первой возможности вернуть взятое. Но возможность никогда не представлялась, и бедному старику много раз грозила опасность попасть под уголовный суд. Его всякий раз выручал из беды почетный смотритель, Сафонов, который перед ревизией из своего кармана пополнял казенный недочет. Изредка отцу или сыну набегали частные уроки, и тогда им относительно свободнее дышалось.
Училище, во главе которого стоял Ферронский, было в плохом состоянии — как и все казенные учебные заведения до 1836 года, когда император Николай Павлович пожаловал им новые штаты и вверил управление министерством народного просвещения Уварову. Мы говорили выше о недочетах в острогожском уездном училище и о причинах его упадка. Штатный смотритель тут был ни при чем: он, напротив, являлся главным страдательным лицом. Он был одним из лучших людей, каких я когда-либо знавал, — человек с таким трезвым, просвещенным умом, с такими ясными воззрениями на жизнь и на общество, с таким, наконец, благородством сердца, что можно бы и в наше прогрессивное время пожелать побольше таких не только штатных смотрителей, но и директоров высших учебных заведений.
Оба Ферронские были очень расположены ко мне. Молодой, несколькими годами старше меня, при дюжинном уме отличался замечательной даровитостью. У него была счастливая наружность, звучный, певучий голос и редкая способность к подражанию: из него мог
