Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

В своих воспоминаниях Сергей Константинович называет Анну Андреевну «Ахматовой». Это связано с тем, что после выхода в 1912 году её первой книги стихов этот псевдоним настолько пристал к поэтессе, что постепенно вытеснил подлинную фамилию.

В пору поездки Гумилёвых в Италию вышла очередная книга Николая Степановича «Чужое небо». Авторский экземпляр, присланный из России, нашёл его во Флоренции. Позаботился поэт, чтобы по экземпляру получили и его друзья-соратники, а так же наиболее чтимые корифеи.

Александр Александрович Блок не преминул поблагодарить за полученный подарок: «Многоуважаемый Николай Степанович! Спасибо вам за книгу; «Я верил и думал» и «Туркестанских генералов» я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю и думаю, что полюблю ещё многое…»

Притом, что «Цех поэтов» посещало около 30 человек, в группу акмеистов входило только шестеро: Гумилёв, Городецкий, Мандельштам, Ахматова, Зенкевич и Нарбут. Даже Михаил Лозинский – поэт, по-дружески близкий членам этой группы, остался за её пределами в силу своей приверженности к символизму. А между тем он являлся соредактором «цехового» журнала «Гиперборей», начавшего выходить в октябре 1912 года. У него же на квартире по пятницам с 16 до 18 еженедельно встречались литераторы самой разной творческой ориентации, но в большинстве «цеховики».

А собственные собрания «Цеха поэтов», как и заседания «акмеистов», чаще всего проходили в кафе «Бродячая собака», открытом в конце 1911 года Б. Прониным. Когда этот поэтический шалман отживёт своё, Прониным же будет основан и вскоре станет не менее знаменитым «Привал комедиантов». Там, сразу после посещения театров (отсюда и название!), будет сходиться за поздним ужином артистическая и литературная богема. Но это случится несколькими годами позднее.

Теперь же «Бродячая собака» была облюбована не только акмеистами; нередко тут устраивали свои сборища и футуристы. Случалось, что заседания тех и других проводились одновременно, и тогда бывало особенно шумно.

Для понимания того, какая из этих двух групп задавала тон в тогдашней молодой поэзии: творческая анархия футуристов или утончённая литературщина акмеистов, не нужно быть слишком догадливым. «Кулак» Бурлюка и грубый, наглый напор его сподвижников решали дело не только в поэтических междоусобицах молодых, но и при их совместных нападках на классиков «престарелого» символизма.

Так, футуристический манифест: «Пощёчина общественному вкусу», призывавший сбросить Пушкина, Достоевского,

Толстого и прочих с «Парохода современности», спровоцировал статьи, напечатанные месяцем позднее в «Аполлоне»: «Заветы символизма и акмеизма» Гумилёва и «Некоторые течения в современной русской поэзии» Городецкого. Если «синдики» и не предлагали скинуть с «Парохода современности» ни Брюсова с Вячеславом Ивановым, ни Блока с Бальмонтом, то, во всяком случае, объявляли символизм устаревшим и отжившим своё.

Брюсов, сразу ощутивший за этой манифестацией бунт Ученика против Учителя, дал резкую отповедь Гумилёву в ответной статье. Отметив талантливость некоторых представителей акмеизма, в том числе и Николая Степановича, самому направлению предрёк забвение.

В Гумилёве уже не замечается и следа бывшего ученичества, он сам – мэтр, сам – глава собственной поэтической школы. А с Брюсовым и Вячеславом Ивановым попросту – разрыв. Этот резковатый переход заставляет усомниться в искренности его прежних самоуничижений и чрезмерной почтительности к ним, ибо его цели всегда были самыми дерзкими и великими.

Так он и развивался, так и входил в русскую поэзию: внешне – робкий ученик, внутренне – требовательный и уверенный в себе мастер; внешне – рыхловатый юноша с бледным лицом и косящим взглядом, внутренне – мужественный, целеустремлённый и решительный человек. И это сокровенное, тайное бытие внутреннего «я» проявлялось, прежде всего, в его стихах, не допуская возможности открытого лирического признания.

Гордая скрытность заставляла этого невзрачного и небогатого человека рядиться в яркие поэтические одежды иных континентов и эпох. И только гораздо позднее страшные, всесокрушающие удары судьбы смогли расколоть панцирь и доспехи конквистадора, под которыми обнаружилось нежное, болезненно-самолюбивое сердце поэта…

Когда критическая перебранка между символистами и молодой поэзией только разгоралась, Гумилёв, подбросив огоньку, благополучно отбыл в своё четвёртое африканское путешествие. По ходатайству Радлова Российская Академия наук направила его на Сомалийский полуостров в качестве начальника экспедиции для ознакомления с нравами и бытом абиссинских племён и составления всякого рода коллекций.

Заказчиком и главным шефом экспедиции явился «Музей антропологии и этнографии». Его директор обратился к русскому посланнику с просьбой обеспечить Николая Степановича рекомендательными письмами от Абиссинского правительства, а также попросил Главное артиллеристское управление выдать для экспедиции пять солдатских винтовок и 1000 патронов.

В течение месяца было приготовлено всё необходимое: палатка, сёдла, вьюки, удостоверения. А «ввиду ничтожности ассигнований, выделенных Академией наук на нужды экспедиции (всего 600 рублей!)» дирекция Музея обратилась опять-таки с просьбой к председателю Российского Добровольного Флота о предоставлении бесплатного проезда. Согласие было получено и тут.

И вот 10 апреля 1913 года экспедиция в составе двух человек: Николая Степановича Гумилёва и его семнадцатилетнего племянника Николая Сверчкова, отбыла пароходом из Одессы. А 20 мая Николай Степанович известил академика Штемберга, одного из организаторов экспедиции, о своём прибытии в Джибути:

«Многоуважаемый Лев Яковлевич, как вы увидите по штемпелю, мы уже в Абиссинии. Нельзя сказать, чтобы путешествие началось совсем без приключений. Дождями размыло железную дорогу, и мы ехали 80 километров на дрезине, а потом на платформе для перевозки камней.

Прибыв в Дире-Дауа, мы тотчас отправились в Харрар покупать мулов, так как здесь они дороги. Купили пока четырёх, очень не дурных, в среднем по 45 р. за штуку. Пока вернулись в Дире-Дауа за вещами и здесь взяли четырёх слуг, двух абиссинцев и двух галассов, и пятого переводчика. Из Харрара я телеграфировал русскому посланнику в Аддис-Абебе, прося достать мне разрешение на проезд, но пока ответа не получил. Надеюсь всё-таки достать это разрешение.

Мой маршрут более или менее устанавливается. Я думаю пройти к Бари, оттуда по реке Уэби Сидалю к озеру и, пройдя по земле Прусси, по горному хребту Ахмор, вернуться в ДиреДауа. Таким образом я всё время буду в наименее изученной части Галла…»