Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
Собственную задачу Португейс видел в работе на длительную перспективу, в трезвом анализе процессов, изнутри подтачивающих большевистскую диктатуру. Особую роль в постепенном «выветривании большевистского иллюзиона» он отводил, как уже отмечалось, возрождению простой человеческой повседневности, которую многие эмигрантские авторы по привычке брезгливо называли «мещанским бытом». В одной из своих принципиальных статей «Пути русской свободы» (1936) Португейс припомнил лекцию эмигранта-евразийца, который горько жаловался на то, что русский народ постепенно «впадает в мещанство» и все более начинает тешиться «бирюльками пошлой цивилизации» (вроде метро, патефона и маникюра) и «вместо того, чтобы переворачивать мир, переворачивает всего-навсего пластинки на патефоне». В этой связи Португейс приводит меткое сравнение: как в добрых старых русских семьях рачительные хозяйки следили за тем, чтобы огонь в самоваре никогда не угасал, так и эмигрантские ниспровергатели советской власти тоже чрезвычайно встревожены возможностью того, что «самовар русской революции угаснет». Их логика понятна: «Пойди потом, ставь самовар заново! Покуда еще тлеют кое-какие угольки революции („нашей революции“), есть надежда, что удастся их раздуть и вновь со свистом начнут вырываться пары». По мнению Португейса, для рассуждающих подобным образом особенно невыносима мысль, что «„нашу“ революцию мы проиграли, и революция против большевистской диктатуры будет совсем уже не „нашей“, а „ихней“, т. е. другого поколения с непонятной и чуждой нам психикой, с повадками и манерами, резко диссонирующими с музыкой нашей гуманистической души».
В чем причины удивительной исследовательской и политической убежденности Португейса (этой, по выражению одного биографа, «строптивой натуры, не способной на идейные компромиссы») в конечности большевистской диктатуры? Эту убежденность, мне кажется, можно лучше понять, припомнив, что Португейс, судя по многим свидетельствам, был редким знатоком европейской политической истории, и прежде всего истории Французской революции. Во всяком случае, в его рассуждениях о перспективах развития большевистского режима можно уловить явные отголоски блестящего (и, судя по всему, имеющего универсальное значение) анализа соотношения «старого порядка» и «революции», проделанного А. де Токвилем на примере Франции. Именно опираясь на эту авторитетную позицию (нигде, впрочем, открыто не декларируемую), Португейс выстраивает цепь рассуждений, направленных против «революционного нетерпения» коллег по русской эмиграции.
Согласно Португейсу, «никогда не свергается сложившийся „новый режим“»: «Если он успел благополучно миновать „детские болезни“ своего роста, если он устоял против первых конвульсивных контратак того общества и государства, которые он обезвластил и обесправил, тогда ему уже более или менее гарантирован относительно длинный период жизни». Следует признать, утверждает Португейс, что большевистский режим устоял против «первых контратак» и «детских болезней», и теперь все расчеты на его преодоление можно, увы, связывать исключительно с его «постарением»: «Он обязательно должен постареть, чтобы сконцентрировать на себе ненависть народного большинства, чтобы разрушить все иллюзии, связанные с его рождением и молодыми годами… Режим должен остыть, сложиться, стать „пожилым“, потерять блеск великих событий… чтобы в отношениях к нему страдающих масс могла проявиться свобода оценки, и в психике народа могли бы накопиться элементы объективной ориентации в своем собственном положении».
С. Португейс призывает понять, что в основе пресловутого «обмещанивания» советского общества лежит определенный подъем материального уровня населения, и это не просто прозаическое благо («достойное, конечно, презрения превыспренных умов»), но и одна из необходимейших предпосылок для «пробуждения в замордованном советском человеке духа свободы». Поэтому, если анализировать массовые настроения «в их живой социально-психологической реальности», а не глядеть на них «сквозь задымленные нашей изощренной духовностью теоретические очки», не подлежит никакому сомнению, что этот процесс «обмещанивания» – знаменательный показатель «перехода России в органическую эпоху». Эта историческая органика способна в гораздо большей степени развязать массовое движение против диктатуры, чем «лихорадка революции», которую «все еще пытаются длить многие актеры революционного действа». Португейс уверен: «Аппетит не только к материальным, но и духовным и моральным благам будет у русского народа быстро возрастать в прогрессии, за которой реформаторской колеснице диктатуры все труднее и труднее угнаться… Перед нами не первый и не последний в истории народов случай, когда власть, в интересах самосохранения, вынуждена разжигать материальные, духовные и моральные аппетиты населения без возможности действительно их удовлетворить». И, как итог – любимый еще со времен внимательных штудий работ Г. Плеханова (а теперь усиленный и аргументацией Токвиля) тезис: «Россия доэволюционирует до революции».
О том, какова могла бы быть эта «революция», С. Португейс пишет достаточно осторожно. Из некоторых его работ можно сделать вывод, что он предпочел бы максимально бескровный вариант: история, действующая в оболочке большевистского режима, постепенно «изгрызет до дыр свое временное политическое вместилище» и затем «сбросит остаток небольшим рывком, далеким от стиля „великой революции“ и близким по стилю какому-нибудь перевороту или даже просто… замешательству».
Что же касается предположений о возможном характере будущей «разболыпевиченной» России, то здесь Португейс никогда не был особым оптимистом. Он нисколько не сомневался, что и после падения большевиков путь России не будет усеян розами: ей, судя по всему, предстоит выбор «не между добром и злом, а между злом большим и меньшим». В самом деле, каким образом из диктатуры, «разводящей вокруг себя мерзость и нечисть шпионства, доносительства, пролазничества и подхалимства, убивающей всякую свободную и независимую мысль, всякую твердость характера и человеческое достоинство», каким образом из этого режима лжи и террора можно разом перепрыгнуть в обетованное царство подлинной демократии? Думать, что под завалами диктатуры сокрыто благостное общество, требующее только высвобождения «из-под глыб», значило бы, по мнению С.О. Португейса, еще раз повторить трагическую ошибку, уже сделанную однажды русскими предреволюционными «мечтателями».
«Составлять как можно меньше законов и возможно меньше регулировать жизнь…»
Борис Александрович Бахметев
Олег Будницкий
Собственность, народоправство, демократизм, децентрализация и патриотизм – вот идеи, «около которых уже выкристаллизовывается мировоззрение будущей России», – писал в начале 1920-х годов посол демократической России в Вашингтоне Борис Александрович Бахметев (1880–1951). Основой экономической жизни, считал он, должны быть «частная инициатива, энергия и капитал»: «К покровительству им, к охране их приспособится весь правовой и государственный аппарат; в помощи частной инициативе будет заключаться главная функция правительства».
Б.А. Бахметев был сторонником «самосокращения» государства. Он делал ставку на личную инициативу и предприимчивость людей: «Следует прежде всего поставить себе за правило составлять как можно меньше законов и возможно меньше регулировать жизнь». Поразительно, что эти идеи, которые активно обсуждаются современными российскими политиками, были сформулированы Бахметевым восемьдесят лет тому назад.
Б.А. Бахметев родился в Тифлисе, в семье инженера и крупного
