Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
При самом зарождении режима, в годы революции и Гражданской войны (когда, как отмечает Португейс, «страна горела в пламени Гражданской войны и элементарный страх смерти от голода, от пули, от паразита подавлял в человеке все человеческое») этот «большевистский колпак» был не столь чувствителен и не так раздражал. Но те времена миновали, и запросы личности бесконечно, в самых разнообразных направлениях выросли, и теперь «партийно-советский колпак стал невыносим, и на этой почве растет глубокий разрыв между населением и властью».
Со своей стороны, большевистский режим, интуитивно чувствуя, где сокрыта его «кощеева игла», всеми силами противодействует регенерации человеческой «органики»: «Надо во что бы то ни стало длить революцию. Иначе – смерть». Один из наиболее эффективных способов искусственного продления «революционной молодости» большевистской власти – это постоянное поддержание в массовом сознании «образа врага». «Для того чтобы интенсивно ощущать такую власть, должен быть объект насилия, – пишет Португейс. – Должен быть тот „турка“, на голове которого на народных гуляньях можно за пять копеек выявить свою „силу“. Такой „турка“ был. Это буржуазия, белогвардейцы, вообще враги пролетариата. На коммунистическом гулянье за пробу силы над этим „туркой“ ничего не взимали и даже кое-что приплачивали… Самодержавие Романовых себя спасало, отдавши толпе как бы в аренду насилие над евреями. Самодержавие коммунистов себя спасало, отдавши почти в полное распоряжение трудящихся насилие над другим „турком“ – буржуазией… Для большевистской демагогии нужен был, до зарезу нужен был буржуй, и притом недодушенный, энергично душимый, но недодушенный».
Отсюда – перманентные кампании по выявлению и публичному осуждению подлинных и мнимых «врагов народа». Анализируя, например, многообразные причины затеянного большевиками «процесса меньшевиков» (автор отлично понимает, что «вокруг этого процесса происходит хороводное кружение самых разнообразных интересов»), Португейс четко называет, на его взгляд, главную причину: «Вот это именно „оживление на всех фронтах“… Всегда и непрерывно надо, чтобы что-то где-то происходило, чтобы было страшно, чтобы были коварные враги, чтобы их ловили, судили, изобличали… Чтобы каждый день чуть-чуть не падала советская власть, но чтобы каждый день она чудесным образом спасалась, по каковому случаю раздавались бы пальба и крики, а там, в стороне, подбирался бы новый враг, фабрикуемый шпионами и провокаторами, специально на то и приставленный, чтобы было оживление, чтобы похоже было все на „революцию“, которая все еще продолжается, продолжается, продолжается… И кажется, что для того и затеяли весь этот процесс, чтоб было на что в ответ морочить голову всей стране и дальше ее закабаливать во славу диктатуры».
Другое радикальное средство «самоомоложения режима» – политические чистки. Их образное описание также принадлежит к числу нередких публицистических шедевров Португейса, соединяющих в себе фельетонную изысканность с глубиной политического анализа: «Партия чистится – это означает, что сотни тысяч людей будут в покаянном трансе сами на себя клепать и возводить небылицы, чтобы лошадиными дозами искренности и искусственно растравленными гнойными язвами своими симулировать подкупающие строгих судей бездны раскаяния своего. Партия чистится – это значит, что армии коммунистических подхалимов, шкурников, проплеванных душ и восторженно-искренних мерзавцев явят собою образ наиболее ревнивых охранителей партийной чистоты и радетелей партийного благочестия».
Между тем по мере неуклонного «старения» режима активные формы его «самоомоложения» (террор, чистки, процессы над врагами народа) сменяются формами все более «вегетарианскими», характерными, по ироничному выражению Португейса, скорее для суетливой «кутерьмы», нежели для возвышенной «революции». На излете режима «деланье революции» на самом деле означает, что власть «бесконечно длит и длит кутерьму, выдумывает для нее все новые и новые формы и с насупленным лбом, со страшно серьезным „революционным“ выражением в лице титанически и планетарно переливает из пустого в порожнее». Режим уже не в силах «запретить историю», но он еще способен «по мелочам» ставить палки в колеса процессу регенерации повседневности. «Советская власть и компартия, – пишет Португейс, – органически не способны спокойно видеть человека, занимающегося своим делом, потому что всякое погружение человека в свое дело неизбежно включает его в органическую систему возрождающейся жизни, в корне враждебной искусственной системе дурацкого партийно-советского колпака, по уши натянутого на рвущуюся к хозяйственной и духовной свободе страну…»
Совокупность мер противодействия дряхлеющего режима процессам возрождающейся исторической органики С. Португейс характеризует обобщенным и очень точным понятием «дёрганье»: «„Дёрганье“ – это универсальная форма отношения власти и партии ко всем по их соизволению держащимся на поверхности людям. „Дёрганье“ на фабрике, „дёрганье“ на службе, „дёрганье“ в школе – это есть преимущественная форма отношения покровителей к покровительствуемым. „Общественность“, „политическая активность“, „классовая сознательность“, „политграмотность“ – всем этим до тошноты донимают людей, хоть раз клюнувших малое зернышко из советско-партийного лукошка». Однако даже процесс примитивного «дёрганья» по отношению к обществу тоже требует от деятелей режима некоторой доли заинтересованности, планомерности и энтузиазма.
Между тем необратимые процессы «старческого перерождения» захватывают уже саму коммунистическую верхушку. Энтузиастов революции постепенно замещают чиновники, и эти «новые люди» все чаще приходят не из низов, все еще заинтересованных в социальном восхождении, а представляют собой лишь новое поколение «совслужащих», цинично стремящихся к консервации своего статуса: «К власти пришло множество новых людей. Но это не столько иконописные рабочие и крестьяне, сколько эта средне-мещанская и средне-буржуазная масса „прочих“, „служащих“ и т. п. третий сорт коммунистического прейскуранта. Эти элементы действительно находятся во владении „завоеваниями революции“. И для того чтобы их застраховать, они хотят, чтобы эта революция не продолжалась, а вот именно – кончилась. Но для диктатуры это – смерть».
«Окончание революции» станет делом рук самой коммунистической элиты, и коллапс советской системы начнется изнутри ее главного института – монопольной партии: это Семен Португейс аналитически точно предсказал еще на рубеже 1920-1930-х годов.
В отличие от большинства эмигрантов первой послереволюционной волны, С. Португейс был убежден, что «большевизм могут преодолеть не те, которые с ним и к нему не пошли, а только те, которые из него или от него ушли». Этот тезис, разумеется, очень резко противопоставил Португейса большинству влиятельных эмигрантских сил, сообща мечтающих о «реставрации», хотя и вкладывающих в это понятие очень разный смысл.
С нескрываемой жалостью и иронией относился Португейс к тем эмигрантским деятелям, которые, ностальгируя по собственной былой значимости, все еще лелеяли мысль о своей «особой роли» в неких грядущих событиях. Эти люди напоминали ему отдельных персонажей русской классики, прежде всего
