Аркадий Белинков - Юрий Тынянов

Только в утро того дня, когда произошло восстание, "всё шло так, как должно было идти".

Все неожиданно и удивительно в этот день. Привычные вещи и люди, надоевшие и примелькавшиеся, оказались неожиданными и новыми. Появляется Семен, слуга, проживший с ним несколько лет. "Вильгельм в первый раз за много месяцев заметил его". Он замечает его именно в этот день потому, что этот день - необыкновенный: все в этот день обернулось по-новому. Он замечает то, что не замечал раньше, потому, что сегодня все события и люди повернуты неожиданно и непривычно. И в этот день выясняется, что "беспременно жить надо". Жизнь была бесцветной и тусклой, как обсохшие на солнце морские камни. Но этот день облил старые камни свежей водой, и они засветились неподозреваемыми красками.

Но в оптимистическую тему сначала осторожно, а потом все более настойчиво вводится "похоронный стук барабана".

Сначала обе темы идут рядом и уживаются. На одной странице рассказано и о чистом белье, которое надевают, зная, что могут ранить или убить, и о том, что все шло, как должно было идти. Потом тема поражения и гибели все больше начинает теснить тему праздничности и под орудийный раскат побеждает ее.

И тогда приходит иная тема. Это тема нового времени и новых героев-победителей. С фраз об этом времени Тынянов начинает второй роман: "На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось... Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга".

После поражения восстания повествовательную власть в "Кюхле" захватывают новые герои.

Еще задолго до этого сказано: друг Николая Ивановича Греча - Максим Яковлевич фон Фок, директор особой канцелярии министерства внутренних дел (тайная полиция), "ждал своего часа, он аккуратно вел дела, добровольно, на всякий случай". Максим Яковлевич дождался своего часа и стал "внушителен в своем новом мундире". Этот час наступил после того, как по Петровской площади стали бродить "чужие люди, как темные птицы".

Темные птицы забредают в следующую главу.

Героями новой главы русской истории становятся литераторы Булгарин и Греч, с.-петербургский обер-полицеймейстер Шульгин 1-й, военный министр Татищев, генерал-губернатор Паулуччи, генерал-лейтенант Гогель 2-й, генерал-от-инфантерии Римский-Корсаков, виленский полицеймейстер Шлыков.

Новые герои - "чужие люди" - появляются "сразу, тут же на площади", и повествование переходит к ним. До этого повествование лишь изредка только касалось их. Глава о восстании кончается так: "Петровская площадь - как поле, взбороненное, вспаханное и брошенное. На ней бродят чужие люди, как темные птицы". Следующая глава начинается: "1. Николай Иванович (Греч.- А. Б.) провел тревожный день... он поехал к Максиму Яковлевичу фон Фоку". "2. К концу дня Фаддей Бенедиктович (Булгарин.- А. Б.) совсем растерялся... Полицеймейстер Шульгин сидел за столом..."

До всего этого Николай Иванович и Фаддей Бенедиктович жили как-то не вполне уверенно, как-то не найдя своего настоящего места и положения, следуя лишь какому-то смутному призванию. В сущности, только впрок, можно сказать, на всякий случай, Фаддей Бенедиктович записывает "что-то в тетрадку, поочередно смотря на Рылеева, Бестужева и Кюхельбекера" (так картинно представлялись Тынянову доносчики далекой эпохи), а Николай Иванович, в котором Максим Яковлевич, тоже еще не обретший своего настоящего места и положения, так "ценил... тонкость литературных наблюдений", опять же, в сущности, только на всякий случай сообщал нечто такое, отчего "в аккуратных папках... прибавлялась новая справка, за особливым нумером. Коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер не был забыт среди этих справок". Но все это только на всякий случай, впрок и с неясной надеждой.

Колебания, неопределенность в день восстания ставят Греча и Булгарина в весьма затруднительное положение: "Кто победит? Если Рылеев, - придется Николаю Ивановичу рассчитываться за дружбу с Максимом Яковлевичем фон Фоком. Если царь, - ох, может попасть Николаю Ивановичу за его отчаянный либерализм: какие он речи на собраниях произносил, что в его типографии в декабре печаталось!"* Это те же весы, на которых взвешивается время, и во что бы то ни стало надо удержаться на падающих и взлетающих чашках.

* В его типографии печатались (кроме, всего, что обычно печаталось во всех типографиях) нелегальные масонские уставные документы и листовки. Это был апогей либерализма Николая Ивановича Греча. Подробности об этом в статье Ю. Г. Оксмана "Из истории агитационно-пропагандистской литературы двадцатых годов XIX века". В кн.: "Очерки из истории движения декабристов". М., Госполитиздат, 1954, стр. 463.

Но после поражения восстания все становится на свое место. Все-таки Рылеев - "Робеспьер Федорович", сказавший Булгарипу, что, "если революция совершится, мы тебе на твоей "Северной пчеле" голову отрубим", страшнее. Царь же, несомненно, сумеет "различить между человеком зрелым, отцом семейства... и... головорезами". В связи с этим Николай Иванович бежит к фон Фоку засвидетельствовать свою благонамеренность и становится "специалистом по Кюхельбекеру", которого разыскивает полиция, а Фаддей Бенедиктович с готовностью сообщает приметы и даже в порыве усердия что-то такое, что "до примет не относится". Вон они! Вон они! Королевские стукачи, тамбурмажоры, барабанщики империи! Вон они, не сгибаясь, идут по дорогам истории.

Булгарин и Греч в романе написаны не как традиционные и широко известные мерзавцы, приспособленные специально для предательства и эпиграмм, а как мерзавцы с развитием характеров, становящиеся таковыми не только по врожденной склонности или по случайному расположению духа, но под влиянием времени, когда "Россией правили безграмотные монахи, которые грызлись друг с другом, цензура не пропускала стихов к женщинам, если улыбки их в стихах называли небесными", когда "правительство отличалось непостоянством, и в управлении Государственном не было никакого положительного, твердого плана"*, когда "у нас указ на указ: одно разрушает, другое возобновляет и на каждый случай найдутся многие узаконения, один с другими несогласные"**, когда "был введен идеальный порядок наказаний". У мерзавцев были газета, литературная теория, многочисленные читатели и общественный резонанс. Они были классиками хороших взаимоотношений с самодержавием и создали длинную, успешно развивавшуюся, набиравшую силы и опыт традицию. Это не значит, разумеется, что время может сделать мерзавцем каждого. Несомненно, нужна и субъективная предрасположенность к тому, чтобы стать таковым. Но социальный смысл явления не в субъективной предрасположенности, а в исторических обстоятельствах, создающих лучшие или худшие условия существования и развития.