Аркадий Белинков - Юрий Тынянов

Но страх был не единственный и, может быть, даже не главным из всего, что давало победу правосудию в самодержавной стране. И нужные показания были получены не только от трусов и не только от тех, кому пришлось особенно тяжело. Отношение же к подследственным было не одинаковым, и это было связано с тем, как тайный комитет и особенно сам Николай Павлович оценивали личность и поведение арестованного.

До нас дошло много рассказов о жизни декабристов под следствием. Среди них выделяется своей обстоятельностью и живописностыо рассказ И. П. Липранди:

"...Из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. "Вот, господа, еще вам товарищ!" - сказал Жуковский (адъютант дежурного генерала. - А. Б.); все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18 дивизии Кальм; известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа), отставной поручик Генерального штаба А. А. Тучков (старший брат бывшего в Москве генерал-губернатора) и предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев... Поздний чай произошел от того, что Воейков и Грибоедов были на допросе в Комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца. Содержались мы на свой счет, обед брали из ресторации; позволено было выходить вечером с унтер-офицером для прогулки... книг, набранных Грибоедовым от Булгарина, было много"*.

Так содержались подследственные.

Или так:

"Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея"**.

* И. Липранди. Замечания на "Воспоминания" Ф. Ф. Вигеля. "Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете", кн. 2, 1873, стр. 234-235.

** "Реестр высочайшим собственноручным е. и. в. повелениям, последовавшим на имя ген.-ад. Александра Васильевича Сукина". В кн.: П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 272

Но чаще всего арестованные содержались таким образом:

"Присылаемого Берстеля посадить по усмотрению и содержать строго"*.

"Присылаемого Анненкова посадить по усмотрению и содержать хорошо"**.

Но и те, кто был закован в железа, и те, кто пил чай, не могли представить себе, что придется пережить их потомкам в еще более просвещенные времена.

* "Реестр высочайшим собственноручным е. и. в. повелениям, последовавшим на имя ген.-ад. Александра Васильевича Сукина". В кн.: П. Е. Щеголев. Декабристы, стр. 275.

** Там же.

В "Реестре" имеются сто пятьдесят "собственноручных его императорского величества повелениев". Среди "повелениев" есть такие: "содержать строго", "содержать хорошо". Другие повеления частью тоже связаны с режимом содержания подследственных ("содержать под строгим арестом по усмотрению", "посадить под арест по усмотрению") и частью с формой ведения следствия. Некоторые распоряжения касаются свиданий с близкими, переписки, арестованных и других дел.

Недостойное поведение декабристов на следствии нельзя объяснить только страхом. Среди них было много людей, ходивших, не сгибаясь, под ядрами, и людей, стоявших под пистолетным дулом на дуэлях, и людей, хорошо знавших, с какими опасностями связано дело, на которое они шли.

Поведение декабристов во время следствия и суда необходимо оценивать в связи с тем, что всегда политический процесс соотнесен со страной, с отношением общества к нему. Одиночество и изолированность декабристов, которым следствие и суд старательно внушали мысль о враждебности к ним страны, общественного мнения, обезоружили их и заставили усомниться в своей правоте. Для политического преступника, который идет на нарушение закона не для своей выгоды, а во имя других, уверенность в ненужности его дела другим равна признанию бессмысленности этого дела. И во всех последующих за декабристским процессах люди, горевшие отвагой, когда были уверены в необходимости своего дела, становились жалкими, мелкими и ничтожными трусами, поведение которых десятилетиями невозможно было разгадать не только потому и не главным образом потому, что к ним были применены строжайшие запрещенные законом методы ведения следствия, но потому, что вокруг дела, которому они отдавали жизнь, и вокруг них самих была создана атмосфера всеобщей враждебности к их делу и к ним самим. Таким способом внушалось, что дело, которому они отдали жизнь, бессмысленно и ненужно.

Тынянов не написал в романе тюрьму, следствие, допросы, казнь. Многие из говоривших о творчестве писателя отмечают это обстоятельство с уважением и похвалой. Хвалят за то, что автор не соблазнился дешевыми Эффектами, хотя трудно понять, почему именно тюрьма, следствие, допросы должны обязательно тянуть писателя на дешевые эффекты. Как будто нет других, еще более соблазнительных вещей. Критик Ю. Андреев, например, считает, что отсутствие тюрьмы связано прямо-таки с "общим замыслом". Он пишет: "С большим тактом рисует Тынянов жизнь Кюхельбекера в тюремном заключении и на поселении; ради общего замысла он отказывается от эффектнейших описаний. Глубочайшего трагизма полна судьба Кюхельбекера после 1825 года, но Тынянов избегал душераздирающих эффектов: описание последних лет жизни Кюхельбекера занимает у него в книге не много страниц; эти страницы подчеркивают трагизм судьбы декабристского движения, но не снимают общего оптимистического звучания произведения"*.

* Ю. А. А н д р е е в. Русский советский исторический роман. 20-30-е годы. Академия наук СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом). М. - Л., Издательство Академии наук СССР, 1962, стр. 19-20.

Советские критики, как и все советские люди, конечно, предпочитают "общее оптимистическое звучание", а не тюрьму, ссылку и каторгу. И в этом они совершенно правы. Но ведь это не всегда удается. В самом деле, как быть критику, если он пишет не о Тынянове, а, скажем, об Ольге Форш? В работе об Ольге Форш он с одобрением должен сказать, что в романе "Одеты камнем" автор смело коснулся такого вопроса, как тюрьма и т. д.?

Тынянов не коснулся такого вопроса, как тюрьма и т. д., потому что его герой, Кюхля, и многие другие декабристы вели себя не так, как мы представляем себе поведение положительных героев.

Но Тынянов полагает, что человеческую слабость не следует принимать во внимание, если ее приходится сравнивать со значением дела для истории. (Я не настаиваю на том, что Тынянов всегда прав.) Поэтому он предпочитает вообще почти ничего не писать о человеческой слабости и единственное упоминание о следствии связывает с бредом героя: