Десять лет тому - Иона Эммануилович Якир
А политические организаторы этого славного полка все погибли. Погиб комиссар Ваня Рожков, заядлый большевик. Погиб уже под конец гражданской войны под Мелитополем - ногу пушечным выстрелом отбило. Врача не оказалось поблизости, ну и погиб, а война же через две недели и кончилась. Здесь он уже командовал дивизией второй Блиновской, а до того всё политработником, комиссаром был.
Милешин - секретарь нашего коллектива большевистского, умнее всех нас был и большевик постарше, очень мы его любили, слушали. Этот от Краснова погиб. Зарубили казаки.
Туровой - помощник командира, Гожий... и не сосчитаешь хорошо боевых товарищей, которые один за другим переходили из взвода на эскадрон, из эскадрона на высшую должность командира полка и потом, или до этого, честно сражаясь за революцию, погибали.
Ещё один эпизод, ярко описывающий состояние части нашего отряда.
Наряду с иногда очень большой боеспособностью - произвол и анархия овладели за первые месяцы жизни наших частей. Почва для провокации была наилучшая.
После боя, о котором я писал, с большим крепким отрядом я прибыл в штаб отряда, оставив свой батальон в нескольких верстах в селе на отдых. Рассказал, как было дело. Залез в вагон и не заметил, как заснул.
Разбудил меня какой-то гомон, невнятный шум. Позднее я не раз слышал этот гомон недовольной спровоцированной толпы. Дело было очень обычное - бессарабцы надднестрянские не понимали, куда они идут, не поняли, почему они прекращают борьбу за свои села.
Проснулся я, вышел на дорогу и увидел большую злобную толпу надднестрянцев, которую подзуживал с трибуны провокатор Чернов.
- Куда же это, товарищи, мы идём и как это нас легко обманули и увели с берегов наших? Кто это, товарищи, и за сколько они нас продали? Действительно, кто... Нас продал штаб, и надо нам идти спросить, за сколько продал, спросить нашими штыками.
Тогда я ещё не понимал, как надо в таких случаях делать, видел опасность, видел провокацию, был молод и горяч, продрался к трибуне, вскочил на неё и, как только он закончил, начал своё.
Говорил, что правильно - продают нас, но продаёт не штаб, который ведёт нас от опасности, который ведёт на организацию красных полков, на то, чтобы потом бить врагов наших, а продают Черновы. Служат Черновы эти, сознательно или бессознательно, помещику, румыну и немцу, разбивают единство и нашу силу. Говорил убедительно и зажигательно.
Повлияло... Только что всё гаркало: «правильно, пойдём со штыками, спросим», похвалили Чернова, а тут уже пристают на мои слова. Успокоились и разошлись.
Но это только начало. Всё как будто успокоилось. Вызвал меня кто-то из Одессы к телеграфу. Разговор был деловой. Телеграф далеко от вагонов, с версту. Не успел я разговор закончить, как распахнулась дверь, появился Чернов, а за ним взвод человек тридцать. Он только рукой ткнул – «вот он, взять его, шпиона.»
Запомнил он свою обиду. Не мог словом победить - решил иначе.
Я и слова не успел произнести - схватили и на двор. В то время люди были как звери. Попадись им человек, ткнёт на него кто-нибудь, а особенно свой командир - убьют, замучают.
Ведут меня путями. На смерть бьют. Не только те, что ведут, но и те, что сотнями слоняются по путям.
Вот, подойдёт, примерится справа, да как двинет - клонишься на бок, падаешь, второй слева. Так и клонишься то на один, то на другой бок, а часовые прикладами подгоняют. Наклонишься от удара, он как сунет прикладом ниже лопатки - всё в тебе лопается, а идешь. Били кто руками, кто прикладом, вели расстреливать, и все довольны были.
- Вот когда он попался, голубчик, шпион.
Был у нас такой рабочий - большевик Годунов, Исаакий звали его. Расстреляли его немцы в Екатеринославе. Он как увидел, что ведут меня, бросился в середину, кричит, волосы на себе рвёт: «Товарищи, кого же вы - своего да ещё такого!»
Не влияет: благословили его прикладом - он и с дороги грохнулся. Сзади только шумит.
Ещё меня спасать бросился их один командир, другого только батальона, Шмидт - хороший был большевик, любили его они очень, но и тут ничего не помогло. Не так-то просто человека отнять у толпы, когда она его убить хочет. Особенно в феврале 1918 года.
Но тем не менее отняли. И довольно просто. Вели меня возле вагонов. Стоял там наш Генкварм Левензон и рядом с ним командир полка Харченко. Хорошие ребята. Сделали вид, что не узнают меня, нарочно.
- Кого это вы, товарищи?
- Шпиона!
- Куда?
- Расстреливать.
- Как же это так расстреливать без допроса? Его хорошо допросить надо.
- Правильно, правильно! - гудит моя стража.
Я не всё понимал. Завели в вагон и начали допрашивать. Только потом понял, как спасали. Вышел командир и сказал, что дело важное, так за минуту кончать нельзя, от него, от шпиона, обо всём узнать надо. И разошлись.
Тут только они бросили комедию допроса и - к Чернову.
- Ты чего это, падлюка?
А он трус был - когда за ним батальон, да спровоцировать его сумеет - герой, а сам робкий был, предатель... Так оно и обошлось. Охрип я от драки, долго грудь болела, дня два, пожалуй, лежал.
Тяжело и неправильно на некоторых повлиял этот случай. Не большевики они были настоящие. «Как же это так, говорят, за «них» мучаешься и от них же драку, смерть принимаешь.» Неправильные эти слова были. Я, хоть и битый, понимал тогда, что этот путь не гладкая тропинка, нам ещё встретится немало опасностей и препятствий, которые надо победить. Через это мы идём в Красную армию. Так оно было везде, так оно было и с нашими надднестрянцами.
Подошли к Одессе. Приказ был у нас главнокомандующего Муравьёва. Такой приказ примерно, точно не помню:
«В тыл нам вышли немцы без предупреждения. В Киеве бои с украинской Радой. Связь с центром революции, Питером, потеряна. Приказываю доблестной особой армии грузиться в эшелоны и двинуться на Одессу, Заставу, Вознесенск и дальше на север. Всю артиллерию иметь погруженной на платформы и пригодной к бою. Проходя мимо Одессы, из всех орудий открыть огонь по буржуазной, капиталистической и аристократической части города, разрушить её и поддержать в этом деле нашу доблестную героическую флотилию. Невредимым оставить только великолепный дворец пролетарского городского
