Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
Режиссер доволен интервью (и поныне не знаю, сохранились эти кадры в поезде или нет). Вообще-то цистерны в этот день ломают все наши планы. Поезд уже давно должен был подъезжать к Феодосии, но мы стоим, не дотянув какую-то сотню километров до крымского перешейка. Говорят, впереди авария.
И вот мы трогаемся. А спустя час или больше наблюдаем следующую картину: поваленные набок цистерны, вывороченные колесные пары, ремонтные рабочие в оранжевых фартуках поверх телогреек меняют исковерканные рельсы.
Уже на закате подъезжаем к Коктебелю. Сизо-дымчатые силуэты гор, персиковый тон неба. И пронизывающий ледяной ветер. А.И. всматривается в их абрис, узнавая и называя: Сююрю-Кая, Святая, Кара-Даг.
– А вот там, видите? Вглядитесь получше. Узнаёте?
И уже победоносно и в то же время радуясь, что открывает мне глаза:
– Максин профиль!
Конечно, я читал об этом и в повести Марины Цветаевой «Живое о живом», и в «Воспоминаниях» А.И. тоже читал. Но увидеть своими глазами, как природа гениально угадала, обрезав ту часть горы, которая смотрит в море так, что получился профиль Максимилиана Волошина – массивная Зевсова голова – да еще созданная с такой точностью… В это трудно поверить, пока не остановишься, ошеломленный сходством.
Наши комнаты по соседству. В корпусах пусто – не сезон. Говорят, летом здесь бурлит жизнь: пишут романы и крутят романы, в каждом номере стрекочут пишущие машинки. А сейчас лишь ветер шуршит сухой листвой, и где-то неподалеку в рано упавшей темноте ритмично повторяющийся тяжелый гул. И пахнет оттуда морем.
К ночи вокруг фонаря начинает кружить крупный снег, словно это Север, а не Крым.
А к утру вся южная зелень под снегом, и все звенит льдом.
Анастасия Ивановна осторожно ступает, опирается на мою руку и вдруг ахает: вчерашние бархатные темно-рубиновые канны на сочных стеблях сражены морозом – черные ломаные линии, цвет запекшейся крови.
Мы направляемся к берегу, и уже через несколько десятков метров за ветками, отяжеленными снегом, открываются пепельные неприветливые валы.
Мы идем по набережной, любуясь необычностью зимнего Коктебеля. А.И. поддевает носком ботинка пляжный снег. Только собираюсь снять ее на фоне гор, как вдруг слышу за спиной шумное дыхание:
– Анастасия Ивановна, с приездом! – Некто округлый с ноздревскими баками на ходу расчехляет фотоаппарат. – Разрешите, я вас щелкну.
У А.И. выражение лица египетской мумии – отрешенно-заоблачная улыбка. То ли не слышит, то ли поглощена своими мыслями.
– А мне вечером в столовой сказали, что вы приехали. И сами собой, представляете, сложились стихи.
И, откинув голову, патетически, с тоскливым подвыванием:
Скажи, скажи, Анастасия!
Ну, как, еще стоит Россия?
И дальше все в таком же роде. Закончив декламацию, вновь стал жизнерадостно суетлив, предложил А.И. располагать им. И сразу же получил задание: известить о нашем приезде Изергину, старинную знакомую А.И. «Мусю», как она ее называет.
Мы ужинаем в столовой пансионата. Анастасию Ивановну здесь по старой памяти кормят вегетарианским. Маленькая, хрупкая, она плотоядно ест котлету из моркови. А за соседним столиком режиссер со своим могучим киновоинством обсуждают план завтрашних съемок. Завтра – самый важный день. День, из-за которого затевалась эта поездка.
Всю ночь море, тяжело переваливаясь, ходит вокруг дома. Глухой удар – недовольно откатывающийся рокот. Новое погружение в паутину сна и – внезапный прорыв к поверхности. Окончательно просыпаюсь. Голова работает необыкновенно свежо и ясно. Обманчива ли эта ясность? Ощущение, будто удары волн вошли в резонанс с биениями сердца. Вдруг – как необыкновенное откровение – мысль о сходстве Волошина с Пьером Безуховым. Почему раньше это никогда не приходило в голову? Обстоятельства могут измениться, но не архетип. Живи Пьер Безухов в XX веке, вполне мог бы, как Волошин, исходить с этюдником землю Испании, изучать в Париже гравюру Утамаро и Хокусая, стать прародителем российских битников.
Но постепенно очевидность этой мысли становится все более размытой, иллюзорной. Сумрачное утро с узором зимы явственно проступает в окне.
Застаю А.И. с коробкой «гомеопатии». Ночью почти не спала из-за давления. Гомеопатические шарики, увы, не помогают. Приходится обратиться к традиционной медицине.
Насколько опасно для живого возвратиться в окаменевшее прошлое? Когда-то стоял дом на диком берегу, и коренастый с пышной шевелюрой выходил встречать московских и петербургских поэтов, художников. Он носил сандалии на босу ногу, полотняную оранжевую хламиду. Одним это казалось нарочитым, другие видели в этом эталон естественности.
Марина – почти в запальчивости:
Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) – чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее – городского и модного – на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо.
Вторит ей Анастасия:
…Да, так. Зевс, Нептун, нечто природное, огромное, нечеловеческое. Распростершее руки – всему! Без меры интимное. И дарящее человеку – счастье!..
Таким она увидела его здесь, на пороге этого дома.
Давно уже нет того Коктебеля, берег застроен безликими санаториями, в подъездах пятиэтажек свален мусор. Но есть нечто положительное и в недостаточном зрении. Можно все это не увидеть, а сфокусировать его на том, что неподвластно времени, сузить поле обзора, оставив в нем только горы, море, Дом.
Сейчас, семь лет спустя после нашей поездки, держу в руках глянцевые открытки волошинского дома в окружении летней зелени. А в то ноябрьское утро он был гол, с сизой патиной изморози на стенах из туфа. Розовость камня, необычная его архитектура проступают особенно явственно. Фасад, глядящий на штормовое море, напоминает алтарную часть церкви.
И оледеневшие за ночь ступени.
Возле них мы остановились, и пес, сопровождавший нас, приветливо вилял хвостом, намереваясь подниматься по лестнице с нами.
– Добрый дух этого дома, – сказала А.И. размягченным голосом, каким всегда говорила с животными. – Душенька! А мы – свиньи. Ничего не захватили для него. Можно было взять хлеб с сыром.
12 ноября
Что-то есть фантастически-неправдоподобное в том, что Анастасия опять поднимается по этим ступеням, как бы по лестнице времени. Это так же невероятно, как если бы с нами рядом сейчас оказались Марина, Мандельштам, Максимилиан Волошин – со всем Серебряным веком русской поэзии – сверстники Анастасии и этого века неистощимые участники.
Внутри холод склепа, хотя, говорят, топили с раннего утра. Прикасается к знакомым предметам с недоверчивой улыбкой. Внезапно раздражается:
