Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
Мы сидим в кухне. Со всех стен на нас смотрят кошки и собаки – с прошлогодних календарей, наклеенных приходящими доброхотами.
Вообще, надо сказать, кухня меньше всего отражала сущность ее натуры. Аскетизм. Непритязательность в еде. Луковицы в банках, прорастающие зелеными перьями. Да, это было ее. И забавные собачьи морды были ей по сердцу. Об одной кошке, изображенной на большой цветной фотографии, в жеманном испуге поджавшей розовые губы, говорила с восхищением:
– Ну, вылитая Доброслава! Поразительно, правда?
Последние годы зрение ее еще больше ухудшилось – в сильных очках и с увеличительным стеклом в руке с трудом разбирала печатные тексты. Так что многое из той безвкусицы, что появлялась на стенах ее квартиры, она просто не видела.
Комната при всей разномастности вещей была ее. Служила гостиной и спальней, рабочим кабинетом, хранилищем архива, библиотекой и даже выставочным залом – сюда переехали работы правнучки Оли из Дома ученых, которые там выставлялись.
Но была здесь еще и некая сокровенная часть. За шторой, скрытая от посетителей, находилась маленькая спаленка, куда обычно редко кто допускался. Там помещалось самое драгоценное, все, что так или иначе радовало ее душу.
Верхнюю часть стены над узловатым диваном занимал холст с обтрепанными краями – копия растрескавшимися масляными красками картины Васнецова «Три богатыря», исполненная сыном Андреем в нежном возрасте. Работа сама по себе наивная, полудетская. Тем, видимо, и услаждавшая материнское сердце. А ниже, у самого ложа, уже настоящая ценность – две акварели Максимилиана Волошина. Коктебельские пейзажи. Серебристый и охристый. Киммерийская степь, море.
И еще в этом сокровенном, отгороженном от всех пространстве помещалась домашняя церковь – иконостас от пола до потолка с потускневшей позолотой дерева, закапанного воском. Какие молитвы шептали здесь ее пересохшие губы, за кого просила она?
В изголовье ее неуютного ложа стояла резная тумбочка, а что было в ней и за диванчиком, я уже не знаю. Прятал однажды в пестрый шерстяной носок по ее просьбе деньги, долг, который принес, – опасалась случайных гостей, должны были вот-вот прийти.
Как она работала? «Жизнь надо ловить за хвост», – говорила с улыбкой. Так и поступала. В Голландии – в Амстердаме, в Утрехте – почти каждый вечер, чему я свидетель, раскрывала блокнот форматом в лист писчей бумаги и, погрузившись в свои мысли, записывала впечатления прожитого дня удлиненными петлистыми буквами, наползавшими друг на друга.
Дома писала обычно за круглым столом, стоявшим в центре комнаты под лампой. Вены на лбу вздувались, выдавая напряжение мозговой деятельности. На столе тесно. Букеты засохших и свежих цветов в литровых банках, книги, большей частью подаренные, папки с рукописями, письма. Совсем немного было места для того, чтобы положить листы бумаги. А то его и вовсе не находится. Тогда она берет толстый картон, на него два листа бумаги, между ними копирку – и устраивается в кресле возле рояля.
* * *
«…В Москве мороз. Накануне нашего отъезда передают: фронт холода распространяется на юг. Тревожно, конечно. В сумке моей лекарства на все случаи жизни…»
Это уже мои записи. Да, ноябрь 1988 года. Почему-то мне казалось, это было хоть и поздней осенью, но не в ноябре, раньше. Мы собираемся в Коктебель. Идут съемки фильма о Марине Цветаевой, и режиссер упросил Анастасию Ивановну принять в нем участие.
– Поедете со мной? Андрей меня одну не отпускает. А с вами – согласен.
10 ноября
Темный слякотный день. От площади трех вокзалов до Садовой-Спасской совсем недалеко. Застаю А.И. взвинченною почти бессонной ночью – собиралась в дорогу. Помогал ей беззаветный, легкий, как паж, Саша Ковальджи.
В комнате не пройти – все завалено вещами. Чемодан, рюкзак, пакеты, свертки. Как мы всё это унесем? А еще сумка с дыней, продукты. Все здесь собрано с предусмотрительностью не нынешнего, а того, утраченного времени. И как деталь ушедшей эпохи, матерчатый чехол с тесемками, натянутый поверх чемодана.
…Зимнее пальто на вате – на себя. Драповое (полегче) в рюкзак – на случай теплой погоды, все-таки Крым. В отдельную сумку – четыре вида обуви (чтобы не ходить в мокром и менять по необходимости).
Курский вокзал. В толпе временами выныривает чемодан в холщовом чехле, мелькает коренастая фигура директора картины. Оператор, инженер звукозаписи, осветители, наконец, сам режиссер Дмитрий Демин в надвинутом на лоб, как у монаха-капуцина, капюшоне куртки. А за ними, бесстрашно ступая в мгновенно смыкающуюся за спиной толпу, Анастасия Ивановна – в подслеповатых очках. И что без нее все эти богатыри, обвешанные кинокамерами и софитами!
Едем. У нас с А.И. отдельное купе. В соседних двух – вся кинобанда с аппаратурой. Наши пальто висят по соседству на плечиках. Две наши оболочки. Мое пальто, подаренное родителями, и пальто А.И., купленное Плуцером-Сарно, оскорбленным ветхостью ее прежней одежды. Настолько они самостоятельны, независимы от нас, своих хозяев, что Анастасия Ивановна не выдерживает и с неожиданной ребячливостью вставляет рукав моего пальто в карман, а рукав своего продевает в получившийся крендель. Так что теперь они висят «под ручку» – комично-чопорная пара. И почему-то вспомнился сконфуженный А.П. Чехов, застигнутый кем-то из его близких в тот момент, когда он накидывал шляпу на солнечный зайчик на скамейке.
Утром с верхней полки снимаю тот самый фибровый чемодан в холщовом чехле. Оттуда извлекается темно-зеленый костюм (тоже чей-то подарок).
Вся съемочная группа теснится в проходе с софитами, камерами и каким-то загадочным серебристым предметом, свернутым в рулон. За окном монотонно скользит уходящая к горизонту мокрая степь. Бурая трава, голые деревья, полустанки, косой дождь. Все это услужливо подхватывает отлетающая даль и где-то позади полотна, должно быть, складывается в холмы Среднерусской возвышенности.
Загадочный предмет оказывается ковриком из алюминиевой фольги. Его вешают в купе на стену, напротив А.И. Она преобразилась, помолодела, костюм ей к лицу. Включаются лампы. Полусвет осеннего дня в купе сменяется ослепительным солнечным, отчего бегущая за окном степь становится еще мертвенней, печальней.
В самый разгар беседы в монотонный гул колес вонзается лавина звука.
На встречном пути – товарный. Цистерны вытягиваются в черную грохочущую трубу. Звукооператор морщится. А.И., ничего не замечая, продолжает развивать свою мысль. Ее просят повторить, что-то нужно
