Дэвид Вейс - Убийство Моцарта

Но только не с Моцартом. С тех пор как Джэсон познакомился с музыкой этого композитора и невольно сравнил ее со своей собственной, он испытал чувство глубокого разочарования в себе и задался целью побольше узнать об этом человеке. Джэсон взял два письма, лежавшие на столе, и вновь их перечитал. Первое доставило ему радость, второе напугало.

Бостонское Общество Генделя и Гайдна – по его собственному мнению, самое представительное музыкальное общество в Америке, с кривой усмешкой подумал Джэсон, писало:

«Джэсону Отису, эсквайру.

Мы намерены предложить господину Людвигу ван Бетховену написать для нашего Общества ораторию; надеемся, что это предложение будет благосклонно принято господином Бетховеном, поскольку исполнение музыки Обществом Генделя и Гайдна является большой честью для любого композитора. До сих пор мы исполняли лишь оратории господина Генделя и господина Гайдна, которых уже нет в живых. Если вы не изменили своего намерения посетить Вену, Общество доверяет Вам, в знак признания услуг, оказанных Вами Обществу, лично передать этот заказ господину Бетховену».

При том огромном самомнении, которым славится Общество, подумал Джэсон, он должен быть польщен, и все же поручение было нелегким. Отто Мюллер играл для него фортепьянные сонаты Бетховена, как и сонаты Моцарта, и хотя музыка Моцарта глубоко трогала его, мощь и оригинальность бетховенских произведений тоже производили на него огромное впечатление.

Что же касается музыкальных отцов города Бостона, то они имели весьма отдаленное представление об обоих композиторах; Бетховен заинтересовал их лишь постольку, поскольку он мог прославить Общество. Члены Общества отличались полным отсутствием слуха; они даже не замечали, когда Джэсон заимствовал что-нибудь у других композиторов, вещь, правда, вполне обычная. И все же, если он решится ехать, неплохо будет, если они оплатят хотя бы часть его расходов на поездку в Вену.

Письмо от Отто Мюллера оказалось совсем иного рода. Джэсон перечитал его вслух, стараясь вникнуть в его ужасный смысл.

«Дорогой господин Отис, то, о чем мы столько раз говорили, кажется, свершилось. Вот что написал мне из Вены мой брат:

„По городу ходит много слухов, будто Сальери признался в отравлении Моцарта и будто бы он исповедовался в этом священнику, а после, осознав чудовищность своего преступления, сошел с ума и пытался перерезать себе горло, после чего его заключили в дом умалишенных.

Итак, подтверждается то, что мы подозревали многие годы. Ты помнишь, дорогой брат, как сразу после смерти нашего любимого Моцарта мы не переставали удивляться обстоятельствам, при которых она произошла, внезапности этой смерти, случившейся в тот самый момент, когда благодаря широкому признанию ‘Волшебной флейты’ его денежные дела и будущее прояснились, и более всего поражались мы, что никто не провожал гроб до кладбища, и тому, что тело таинственным образом исчезло, словно необходимо было уничтожить все улики совершенного преступления.

Все это было достаточно странно. Но никто из нас не осмелился в то время высказать свои подозрения из страха оскорбить высоких особ, и даже сейчас, несмотря на признание Сальери, обсуждать это дело публично считается небезопасным. Каждый предпочитает избегать этой темы, ибо Моцарт после смерти сделался идолом венской публики.

Если бы не мой преклонный возраст и отсутствие сил, я бы занялся изучением этого дела“.

Итак, Вы видите, дорогой господин Отис, мы с Вами не одиноки в своих сомнениях», – заключил Отто Мюллер.

Часы показывали половину двенадцатого. Если поспешить, он успеет побеседовать с Мюллером до его послеобеденного сна. Они бросили тело Моцарта в общую могилу, с горечью подумал Джэсон, и он обязан заняться расследованием этого преступления. Теперь он уже не сомневался, что слова, рожденные его воображением несколько минут назад, соответствовали действительности.

Карета, которая везла его к Бикен Хилл в это зимнее утро, казалось, тащится черепашьим шагом, и Джэсона удивляло, куда смотрит кучер – несколько раз они чуть не угодили в канаву.

Мюллер поджидал его; престарелый музыкант отложил ради этого визита свой послеобеденный отдых. Дом Мюллера представлялся Джэсону неким оазисом, хотя и находился в центре Бостона, а его просторный музыкальный салон служил живым напоминанием о Вене. Когда бы Джэсон не оказывался в стенах этого салона, у него неизменно пробуждалось желание посетить Вену, город, который в его представлении был неразрывно связан с именем Моцарта.

Каждый визит к Мюллеру являлся для Джэсона своего рода паломничеством. Ему нравилась обстановка салона: клавикорды, клавесин, фортепьяно и орган, оглашавший комнату мощными звуками. В Бостоне, размышлял Джэсон, считалось, что чрезмерная элегантность свидетельствует о недостатке добродетели, а роскошь рассматривалась как признак аристократизма, простота же говорила о демократичности; но Джэсона всегда восхищали дорогие гобелены и тяжелые драпировки в доме Мюллера, ярко-красные, как и обивка стульев; все это напоминало дворец Гофбург, где некогда играл Мюллер, и то прошлое, с которым старый музыкант был связан столь тесными узами.

Мюллер зажег свечи (небо неожиданно нахмурилось) и поставил подсвечник на изящный, украшенный замысловатой резьбой дубовый столик.

– Нам нужно о многом поговорить, – сказал он. – Хотите прочесть письмо моего брата?

– Нет, господин Мюллер, я вам и так верю.

– Напрасно. – Мюллер вынул серебряную табакерку, взял щепотку табаку и подал Джэсону письмо брата. – В таких делах не следует никому верить на слово.

Мюллер любил назидательный тон. В память о прошлом он носил старомодный белый парик и длиннополый камзол с серебряными пуговицами. В свои семьдесят четыре года он был по-прежнему полон энергии. Ему доставляло удовольствие говорить: «Я родился в тот самый год, когда умер старик Себастьян Бах, в тысяча семьсот пятидесятом». Отто Мюллер считал себя одновременно музыковедом, учителем музыки, композитором, дирижером и исполнителем. Он гордился своим умением играть на фортепьяно, скрипке, органе, клавесине, клавикордах, кларнете и гобое. В Северной Америке он был единственным гобоистом, любил он напоминать Джэсону, и, по его мнению, единственным профессиональным музыкантом в Бостоне.

Отвислые щеки Мюллера и его резко обозначенные морщины казались Джэсону своего рода следами почетных заслуг, и хотя приземистая отяжелевшая фигура музыканта теперь окончательно сгорбилась и с каждым годом словно все больше клонилась к земле, но, садясь за фортепьяно, Мюллер распрямлялся, а его голубые глаза загорались прежним огнем.