Богуруслан, послевоенное детство - Валентина Михайловна Фонина
В те военные годы колонок на улицах не было. А на перекрёстках стояли будки с кранами. На углу Ворошиловской и Ленинградской стояла такая будка. Помню себя с кем-то из взрослых женщин. Вот мы стоим в очереди за водой, подошли к крану. Тётенька из будки выглядывает и открывает кран.
Как-то Петька меня летом купал в корыте. Налил воды во дворе, меня раздел, а я и убежала голая на улицу. Во время войны асфальта не было, автомобилей было очень мало. Пройдёт полуторка, нагазует. А я нюхаю, нюхаю, нравился мне запах бензина.(Тут же вспоминаю в конце 90-х мои последние курсы в Самаре: июль, жара 30 градусов и выше, асфальт плавится, автотранспорта — потоки и смог над городом, и нечем дышать, и голова то и гляди лопнет от боли…) Помои выносили к дороге под окна и выливали… Кругом на улице зелёная трава, даже на дороге. (Вспоминаю картину «Московский дворик» Поленова. То же — трава, зелень кругом; а женщина выплёскивает помои.) Вот я и выскочила со смехом, а Петька бегом за мной. Вообще бегала я летом почти голая. Какое-никакое платьишко было, а трусов уже не было. Ноги босые, в цыпках. В соседях жили две вредные девчонки, задерут мне подол и дразнят: «Бесштанный рак полез в овраг».
Взрослые купили мне какие-то ботиночки со шнурочками. На вырост, разумеется. И спрятали в сундук. О сундуке особая речь. Он стоял рядом с выходом из комнаты и был мне очень интересен. Во-первых, из него по-особому пахло. Во-вторых, в сундуке лежало портмоне (я называла «поркманет»), там же была какая-то ручка, я звала её «писаручка». В-третьих, там от меня прятали ботинки. И когда с подругами по улице мы собирались в «город», то мне позарез нужны были ботинки. Не пойдёшь ведь в люди босой! «Городом» называлась та часть Бугуруслана, которая в центре возле Ленинского садика, то есть два квартала вверх по холму. (Весь город в холмах и оврагах). Вот тогда-то и обращалась к жене дяди Лёши-электромонтёра, завязать шнурочки. Возвращала ботиночки, конечно же, грязные и закладывала обратно. Клавдия Ивановна, разумеется, обнаруживала моё коварство, а я усиленно отнекивалась. Вообще с детства привыкла не сознаваться в грехе, за что отец порол.
Мать свою я очень любила. Ждала, сидя на подоконнике: смотрела, когда пройдут её ноги мимо окна и кидалась к двери. Клавдия Ивановна входила, я утыкалась ей в колени — такого была роста. У Клавдии Ивановны были белые сапоги на чёрных каблуках из фетра. Холодные, конечно. Она чистила их манкой. Хранились они под родительской кроватью. Это я доподлинно знала, по-видимому, лазала по всем углам — пыль собирала. Судя по фотографиям, Клавдия Ивановна старалась одеваться прилично. Это и по сёстрам видно. Катя и Зина одевались опрятно. Клавдия Ивановна всегда была занята, всегда ей было некогда. Не помню её ласкающей, целующей. Видимо, не в обычае было. И крёстная — так же. Но это не значит, что они меня не любили. Мать нужна была как воздух, как сама жизнь.
Однажды я пересчитала носом все ступеньки в наш подвал, а их было 10 —,испугалась и страшно орала. Клавдия Ивановна схватила на руки, прижала к себе, а я ещё громче давай орать. Клавдия Ивановна отшлёпала по попке и поставила на пол — я замолчала. Время было жестокое. С нами не сюсюкались.
Лет с пяти я познала вкус свободы. Любила улицу до самозабвения. С подружками лазили по лужам, по грязи весной и искали цветные стекляшки. Собирали коллекции — у кого красивее. Особенно охотились за черепками с золотыми полосками. Солнце весеннее ласкает, бегут ручьи, птицы щебечут и мы счастливые, мокрые от луж. Помню весенний вечер, уже темно, меня искали. Крёстная Васёна потихоньку на кухне сняла с меня всё мокрое насквозь: штаны, чулки, боты. Добрая крёстная моя, царство ей Небесное! Когда подсыхали наши бугурусланские тротуары, ручьи утихали, начиналась пора ещё счастливее! Это игры в классики, со скакалкой. Страна детства… Мир познания, открытий. Всё было интересно. Не помню, чтобы с кем-нибудь дралась. Подруги были, но не помню их.
Вышла я на Турханку. Зима. Речка замёрзла. Была как стекло. И меня угораздило ляпнуться об лёд затылком. Крику было! А зимой все дети бежали кататься на горку не на улицу Ленинградскую, а на слободу. Так завидно было! У нас санок не было. И Петька срубил их из досок, кое- как обстругал. Тупые, конечно, были. И повёл меня кататься. Первый раз сел сам, посадил меня на колени и поехал, правил, конечно, потому что санки были «неверные». А во второй раз посадил меня одну и толкнул с горы. Я понеслась, страшно было. И санки мои поехали в сторону, и ногами я воткнулась в забор. Было больно. Орала, что было мочи.
На углу Транспортной и Ленинградской стоял большой дом, густонаселённый разношёрстным народом. Было много квартирок. Возможно, это был доходный дом. В том доме в малюсенькой комнатке жила семья тёти Насти Курноски, двоюродной сестры Клавдии Ивановны. У тёти Насти было две дочки, с которыми я дружила. Помню однажды у них я ела картошку со сковородки. Картошка была на воде, но вкусная. Я тогда поразилась, в какой тесноте живёт семья: кровать, плита и всё. Вдруг заходит инспектор по проверке электролампочек и обнаруживают у тёти Насти лампочку не на 40 Ватт, как полагалось, а больше. Составили акт. Я запомнила дядьку. И как-то мать и отец дома были. Смотрю, тот дядька идёт, я говорю: «Идёт инспектор». Отец сразу вскочил на табурет, лампочку на 150 Ватт вывернул, положил под покрывало на кровати и ввернул маленькую. Инспектор заходит, проверяет, всё в порядке, уходит. Отец потом и говорит: «Надо же, предупредила, вот молодец». (Стало быть, не Павлик Морозов… Но тогда я ещё пионеркой не была и было мне лет пять.) Так вот, в том доме на углу жила женщина-мастерица, которая делала своими руками искусственные цветы, игрушки для ёлки и прочее. Делала цветы из цветной бумаги. Щипцы у неё были специальные, она их нагревала. На проволоку накручивала бумагу и выделывала цветы удивительной красоты — синие, белые, красные, махровые и
