Э. Гримм - Тиберий и Гай Гракхи. Их жизнь и общественная деятельность

Тем не менее, когда день голосования настал, он всеми силами старался убедить народ в справедливости и необходимости закона, ограждающего жизнь, честь и имущество союзников от своеволия, жестокости и самодурства римских должностных лиц. “Недавно, – рассказывает он, – прибыл консул в Гипсанум, город Сидицинов. Жена его сказала, что хочет мыться в мужской бане. Сидицинскому квестору Марком Марием было дано поручение выгнать из бани тех, которые там мылись. Жена сообщает мужу, что баня не скоро была дана в ее распоряжение и что она была недостаточно вычищена. Вследствие этого был поставлен на площади столб, и к нему приведен знатнейший человек города, Марк Марий. С него сорвали одежду, и он был высечен розгами, узнав об этом, каленцы сделали постановление, чтобы во время пребывания у них римского правительственного лица никто не смел мыться в бане. В Ферентине по той же причине претор приказал схватить квесторов. Один из них бросился со стены, другой, который был схвачен, был высечен розгами”. “Я приведу вам пример, – продолжал он, – как велики капризы и как велика несдержанность молодых людей. За несколько лет перед сим был послан в Азию в качестве легата один молодой человек, который тем временем не занимал должности. Его несли на носилках. Попался ему навстречу пастух и в шутку, не зная кого несли, спросил, не мертвого ли несут? Как только тот услышал это, он велел поставить носилки на землю и приказал бить пастуха веревками, которыми были связаны носилки, до тех пор, пока он не испустил дух”.

Несмотря, однако, на всю грубость и возмутительность этих выходок римских консулов и аристократов, народ холодно выслушал Гракха и гораздо охотнее согласился с консулом, совершенно откровенно поставившим вопрос на почву узких личных интересов. “Неужели вы думаете, – спросил он народ, – что, даровав союзникам право гражданства, вы и впредь будете стоять так, как теперь, на народных собраниях или во время игр и народных увеселений? Не думаете ли вы скорее, что они займут решительно все место?” Никто, кроме Гракха и его ближайших друзей, не понимал огромной важности момента. Принятие закона могло бы избавить Италию от моря крови, пролитого лет тридцать спустя в течение Союзнической войны, результатом которой все-таки было то, что советовал народу Гай. Разница состояла лишь в том, что теперь было бы дано добровольно то, что впоследствии было дано поневоле после избиения 300 тыс. италиков. Но народ не мог этого понять, и когда пред самым голосованием товарищ Гракха, трибун Марк Ливий Друз, протестовал против закона, Гай не посмел подвергнуть его участи Марка Октавия и взял закон назад.

Враги его торжествовали – и не без основания. Влияние трибуна потерпело сильный удар, и народ уже начал сомневаться в своем идоле. А сенат между тем не дремал. Пока Гай в течение 60 дней на месте приводил в порядок дела новой колонии Юнонии, его противник М. Ливий Друз, один из самых богатых римлян того времени, по поручению сената, начал против него столь же искусный, сколько бесчестный поход, убедившись на примере М. Октавия, что право veto – оружие обоюдоострое, и видя,что влияние Гая все еще очень велико, сенат уклонился от явной и открытой борьбы с ним и предпочел недостойную хитрость. Решили победить демагога его же оружием: Ливий взялся огромными, явно нелепыми обещаниями и грубой лестью отвлечь народ от Гракха и привлечь его через свое посредство к сенату. Во время отсутствия Гая он предложил грандиозный план: основать – и притом в самой Италии, а не вне ее, как Гракх, – двенадцать колоний и в каждую из них послать 3 тыс. бедных граждан.

Ловушка была поразительно грубой, и неспособность народа понять, в чем дело, лучше всего доказывает, до какой степени народные собрания с расширением подвергавшихся их разрешению задач утрачивали политическое чутье, сознание того, что необходимо им самим и всему государству. Народ попался на удочку и принял закон, хотя ни один знакомый с положением Италии человек не мог сомневаться, что нет в ней свободной земли для основания 12 огромных колоний. Если считать на каждого из 36 тыс. колонистов хотя бы только по 5 югеров, а в последнее время наделы обыкновенно были значительно больше, все-таки потребовалось бы пространство в 180 тыс. югеров, или около 45 тыс. десятин (ок. 430 кв. верст), а между тем государственные земли были истощены до последней степени разделами триумвиров. Быстрый рост населения от цензуры 132 до цензуры 125 года – на 76 тыс. человек – доказывает, как велико было число участков, розданных комиссией. Неудивительно поэтому, что уж Гай был принужден основывать свои колонии отчасти на отдававшихся до сих пор в откуп и поэтому не подвергавшихся разделу италийских землях, а отчасти даже вне Италии, в Африке. Очевидно, других земель в распоряжении не было, или, по крайней мере, они были очень незначительны. И вдруг предлагается основать в Италии еще двенадцать колоний, и народ, которому побуждения Гая, разумеется, были известны, соглашается и восхваляет автора этого мудрого закона как своего друга и покровителя.

Ободренный успехом Ливий пошел дальше и предложил другую, не менее популярную и ловкую меру, способную, казалось бы, значительно облегчить положение народа, хотя истинной целью ее и было упразднить все наиболее плодотворные результаты реформы. Дело в том, что Ливий предложил отменить те важные и полезные ограничения права собственности на наделы, которыми Тиберий, а после него Гай старались обеспечить новых поселенцев от злоупотреблений капитала, – и увлеченный либеральными фразами народ не замедлил принять и этот закон.

Наконец Ливий выступил и в роли защитника и покровителя союзников. Тогда как Гай, несмотря на все свои обещания и старания, не мог добиться ни одной меры в их пользу, Ливию, поддерживаемому сенатом, ничего не стоило провести закон, которым римские власти лишались права применять телесное наказание к союзникам не только в мирное, но и в военное время. Разумеется, нечего было и думать, что союзники на этом успокоятся или что сенат согласится исполнить все их требования, но, во всяком случае, можно было рассчитывать на благоприятное впечатление от уступчивости и предупредительности сената. Казалось, незачем было ожидать от Гракха того, что можно было испросить у его врагов.

Сенат благодаря стараниям своего клеврета Ливия рисовался народу в розовом освещении, в виде заботливого покровителя народа и грозного защитника его свободы от революционно-монархической агитации честолюбивого трибуна.

Вопрос, стремился ли Гай Гракх действительно к монархической власти, возбуждался довольно часто и составлял предмет оживленных споров, но, к сожалению, он едва ли разрешим вследствие крайней скудости наших сведений о мотивах и стремлениях реформатора. Есть кое-какие указания, позволяющие думать, что он надеялся упрочить за собою то влияние, которое успел приобрести в первый год своего трибуната, но упрочить именно в том роде, как некогда Перикл, фактически благодаря добровольному решению народа, а не законодательным путем или путем насильственного переворота и установления тирании. Как бы то ни было, деятельность его, несомненно, в значительной степени отличалась монархическим характером. Как некогда Перикл, установив своими законами полное народовластие, на деле руководил всеми делами, так и Гракх правил Римом так же неограниченно, как любой монарх. Это все было прекрасно, пока народ видел в нем своего единственного героя, защитника и вождя, но стоило его популярности пошатнуться – и в этом характере его деятельности тотчас же открывался богатейший материал для обвинений и клеветы.