Э. Гримм - Тиберий и Гай Гракхи. Их жизнь и общественная деятельность

Видя опасные приготовления консула, и Флакк старался организовать и ободрить своих сторонников и всю ночь пил с буйной толпой. Иначе Гракх. Положение его действительно теперь было таково, что он мог обратиться к народу с восклицанием: “Куда я, несчастный, теперь брошусь? Куда обращусь? На Капитолий? Но он полон крови моего брата. В дом свой? Для того, чтобы увидеть свою несчастную, рыдающую и униженную мать?” Цицерон, у которого мы находим этот отрывок, говорит, что это было сказано с таким выражением, что даже враги трибуна не могли удержаться от слез.

Гай не рассчитывал более на благоприятный исход и не думал о вооруженном сопротивлении. Рассказывают, что раньше, чем возвратиться домой, он остановился пред памятником своего отца и молча, со слезами на глазах смотрел на него. Больше всяких речей Фульвия это возбудило в народе и раскаяние, и стыд, и любовь к своему защитнику и вождю; огромная толпа провожала его и всю ночь молча окружала его дом.

На другой день Фульвий поспешил вооружить своих сторонников и занять Авентин, древний центр плебеев, откуда они уже угрожали однажды патрициям, собравшимся на Капитолии. Но тогда на Авентине собрался воинственный народ, а теперь это была полупьяная толпа голодного пролетариата. Видя, что на ее храбрость и выдержку рассчитывать нечего, Фульвий послал своего младшего сына к сенату с поручением вступить в переговоры с Опимием. Большинство сената, по-видимому, было согласно, но Опимий заявил, что сенат не должен вступать в переговоры с мятежниками; пусть они сами явятся и отдадут себя суду. Когда Гай, пришедший на Авентин без оружия, получил такой ответ, он заявил, что сам отправится в сенат и переговорит с консулом, но всеобщий протест его сторонников принудил его отказаться от своего намерения. Вместо него сын Фульвия вторично отправился на Капитолий, но консул не пожелал его выслушать и, велев его схватить, встал во главе собравшейся вокруг него вооруженной толпы и двинулся на Авентин, посылая вперед стрелков.

Сопротивление не было продолжительным, и скоро оказалось, что победа должна остаться за сенатом. Тем не менее погибло около 3 тыс. человек, так как аристократия решила воспользоваться случаем, чтобы устранить самую опасную и решительную часть своих врагов. Толпа, которой консул обещал амнистию, немедленно разбежалась, а рабы, которых Фульвий и Гракх будто бы призвали к оружию, обещая им свободу, не последовали этому приглашению, если только оно было произнесено. Фульвий вместе со старшим сыном сначала спрятались, но потом были найдены и убиты; младшего его сына, 18-летнего ни в чем не повинного юношу, казнили, когда восстание было подавлено и началась оргия олигархической реакции.

Сам Гракх, видя дело своей жизни погубленным и оскверненным этим кровопролитием, хотел покончить с собою в храме Дианы Авентинской, но верные друзья его, Помпоний и Леторий, не дали ему исполнить свое намерение и побудили его к бегству. Тщетно мы бы спросили: куда? с какой целью? с какими надеждами? – источники молчат, и историки не решаются делать предположения. Быть может, ему советовали обратиться с воззванием к тем поселенцам, которые были обязаны своими наделами братьям-трибунам, или к союзникам, видевшим в Гае свою единственную надежду и защиту? Мы этого не знаем, но, во всяком случае, считаем это более вероятным, чем предположение, будто Гракх просто думал о своей жизни и больше ни о чем. Это невероятно уже потому, что, если консул объявил, что будет оценивать головы заговорщиков на вес золота, нечего было ожидать пощады от сената, как бы чисты ни были намерения опального.

Как бы то ни было, Гракх обратился в бегство, а друзья его старались задержать врагов, один отстаивая проход через porta Trigemina, другой, занявши, как некогда Гораций Коклес, пост на единственном мосту, перекинутом через Тибр. Но их сопротивление, разумеется, не могло быть продолжительно, и скоро враги стали настигать вывихнувшего себе ногу Гая, тщетно просившего у смотревшего на его бегство народа доставить ему коня: все боялись навлечь на себя гнев победителя. Так он добежал до посвященной Фуриям рощи: здесь враги нашли тела Гая и его верного раба Филократа, который убил сначала своего господина, а потом и себя.

Нашелся человек, отрубивший трибуну голову, чтобы принести ее консулу, некий Септимулей. Рассказывали, что он вынул из нее мозг и наполнил ее оловом, так что она оказалась весом в семнадцать фунтов золота. Тела Гая, Фульвия и 3 тыс. убитых пролетариев были брошены в Тибр, как некогда тела Тиберия и его сторонников; имущество их было конфисковано, а дома вождей отданы на разграбление жадной и неблагодарной толпе. На деньги, вырученные из продажи конфискованных имуществ убитых, консул Опимий построил храм – богине Согласия!

Народ, разумеется, и с Гаем скоро поступил точно так же, как десять лет тому назад с его братом: дав его убить, он затем стал носиться с его образом. Братьям были поставлены памятники; места, где их убили, были посвящены им, и ежедневно сюда стекались приносить жертвы и взывать к погибшим.

Корнелия пережила своих сыновей и еще увидела эту перемену в настроении народа. Говоря о тех священных местах, где были убиты ее дети, она замечала, что теперь покойные имеют достойные их могилы. Она еще долго жила в своей вилле около Мизенума, недалеко от Неаполя, и все иностранцы считали долгом побывать у дочери великого Сципиона, у матери Гракхов, о которых она с эпическим спокойствием рассказывала удивленным слушателям.

Впоследствии и ей был поставлен памятник с знаменательной надписью: “Корнелии, матери Гракхов”.

Заключение

Остается сказать несколько слов о значении реформы братьев-трибунов и о характере их деятельности...

В чем же, собственно, состояла основная причина гибели братьев и их дела? В самом характере их реформы или в их образе действий, или, наконец, в каких-нибудь других причинах? Может быть, то, что они предлагали, было утопией, фантазерством, вредным именно в силу этого своего характера; может быть, они хотели и произвести огромную революцию, потрясти основы римского государства и поставить его на новый неверный базис, и этим вызвали такое ожесточенное сопротивление мудрых и опытных государственных людей? Ведь было же их имя для древних писателей синонимом революции. “Кто бы спокойно стал слушать Гракхов, жалующихся на восстания?” – восклицает в этом смысле римский сатирик.

Но стоит лишь вспомнить, до какой степени эти писатели находились под влиянием аристократических традиций, чтобы понять, что их суждение о Гракхах не могло быть беспристрастным. Рассматривая и излагая всю римскую историю с точки зрения аристократии, они теряли из виду, что интересы правящих классов отнюдь не всегда совпадают с интересами народа и государства, что политика, преследующая революционные, с их точки зрения, цели, тем не менее может быть вполне консервативна в более обширном смысле этого слова. Центром реформы трибунов, как мы уже указывали, было восстановление потрясенного беспрестанными войнами народного хозяйства, восстановление экономической и гражданской независимости народа от аристократии, – цель как нельзя более консервативная.