Павел Фокин - Чехов без глянца

Кажется, в тот же вечер Чехов сказал мне: — Неверно, что с течением времени всякая любовь проходит. Нет, настоящая любовь не проходит, а приходит с течением времени. Не сразу, а постепен­но постигаешь радость сближения с любимой жен­щиной. Это как с хорошим старым вином. Надо к не­му привыкнуть, надо долго пить его, чтобы понять его прелесть.

Михаил Осипович Меньшиков:

Как относился Чехов к женщинам? Для романиста знание женской души то же, что знание тела для скульптора. Не время, конечно, говорить об этой стороне жизни Чехова. В своей родной семье он мог наблюда ть на редкость милые, прекрасные жен­ские типы. Я был не раз свидетелем самого востор­женного восхищения, какое Чехов вызывал у очаро­вательных девушек. Вероятно, он имел бы ошелом­ляющий «успех» у дам разного круга, если бы это было не ниже его души. Заметно было, что Чехову любовь — как и Тургеневу — давалась трудно. Вку­шая, он здесь «вкусил мало меда»... Лет девять назад он говорил мне: «Вот, что такое любовь: когда вы бу­дете знать, что к вашей возлюбленной пришел дру­гой и что он счастлив; когда вы будете бродить око­ло дома. где они укрылись; когда вас будут гнать как собаку, а вы все-таки станете ходить вокруг и умо­лять, ч тобы она пустила вас на свои глаза — вот это будет любовь». А через пять лет мы как-то поздним вечером ехали из Гурзуфа в Ялту. Стояла чудная ночь. Глубоко внизу под ногами лежало сонное мо­ре, но точно горсть брильянтов — горели огонь­ки Ялты. Чехов сидел крайне грустный и строгий, в глубокой задумчивости. «Что есть любовь?» — спросил наш спутник в разговоре со мной. «Лю­бовь — это когда кажется то, чего нет», — вставил мрачно Чехов и замолк.

Константин Алексеевич Коровин:

— Меня ведь женщины не любят... Меня все счита­ют насмешником, юмористом, а это неверно... — не раз говорил мне Антон Павлович.

Муж

Лилия Алексеевна Авилова:

— Если бы я женился, — задумчиво заговорил Че­хов, — я бы предложил жене... Вообразите, я бы пред­ложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутитель­ной бесцеремонности.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Ме­лихово, 2 j марта 1895 г.:

Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продол­жается изо дня в день, от утра до утра, — я не выдер­жу. Когда каждый день мне говорят все об одном и том же, одинаковым тоном, то я становлюсь лю­тым. Я, например, лютею в обществе Сергеенко, потому что он очень похож на женщину («умную и отзывчивую») и потому что в его присутствии мне приходит в голову, что моя жена может быть похо­жа на него. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, явля­лась бы на моем небе не каждый день. NB: оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чехову. Ял­та, 26 октября 1898г.:

Что касается женитьбы, на которой ты наста и ва- ешь, то — как тебе сказать? Жениться интересно только по любви; жениться же на девушке только потому, что она симпатична, это все равно, что ку­пить себе на базаре ненужную вещь только потому, что она хороша. В семейной жизни самый важный вит- — это любовь, половое влечение, едина плоть, все же остальное — не надежно и скучно, как бы ум­но мы ни рассчитывали. Стало быть, дело не в сим­патичной девушке, а в любимой; остановка, как ви­дишь, за малым.

Федор Федорович Фидлер. Со слов А. М. Федорова. Из дневника:

20 октября 1906. По отношению к своей жене он вел себя очень деликатно, хотя можно усомнить­ся, действительно ли он ее любил.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Его жена, прекрасная артистка О. Л. Книппер, не мыслила себя без Художественного театра, да и те­атр не мыслил себя без нее. Вместе с тем она очень тяготилась вынужденной разлукой, предлагала А П., что она все бросит и будет жить в Ялте, но он этой жертвы принять не хотел...

<...> А П. ценил талант О. Л., не допускал и мысли, чтобы она отказалась ради него от сцены, выска­зывался по этому поводу категорически. Однако скучал без нее в Ялте, чувствовал себя одиноким — особенно в темные осенние вечера, когда на море бушевал шторм, ураган ломал в саду магнолии, и кипарисы гнулись и скрипели точно плача, ко­гда кашель мешал ему выходить, да и никто не от­важивался высовывать носа из дому в такую бурю, 142 а он читал письма из Москвы, с описаниями весе-

л ой" и полной жизни, которая шла там, описанием театра, дышавшего его духом, его пьесами, в то время когда он был отрезан и от жены, и от теат­ра, и от друзей.

Понятно, что он все время рвался в Москву, ездил туда вопреки благоразумию, задерживался там — и эти перерывы фатально влияли на сто здоровье.

Сын

Иван Алексеевич Бунин:

Моим друзьям Елиатьевским Чехов не раз го­ворил:

— Я не грешен против четвертой заповеди...

Алексей Сергеевич Суворин:

Он начал писать еще студентом; родители его. на руках которых были еще сыновья и дочь, жили бед­но, и его ужасно огорчало, что на именины мате­ри не на что сделать пирог. Он написал рассказ и отнес его. кажется, в «Будильник». Рассказ напеча­тали и на полученные несколько рублей справили именины матери.

Игнатий Николаевич Потапенко:

К матери своей он относился с нежностью, отцу же оказывал лишь сыновнее почтение, — гак по крайней мере мне казалось. Предоставляя ему все, что нужно для обстановки спокойной старости, он помнил его былой деспотизм в те времена, ко­гда в Таганроге главой семьи и кормильцем был еще он. В иные минуты, указывая на старика, ко­торый теперь стал тихим, мирным и благожела­тельным, он вспоминал, как, бывало, тот застав- 144 лял детей усердно посещать церковные службы

и при недостатке усердия не останавливался и пе­ред снятием штанишек и постегиванием по обна­женным местам.

Конечно, это вспоминалось без малейшей злобы, но, видимо, оставило глубокий след в его душе. И он говорил, что отец тогда был жестоким чело­веком.

И не только того не мог простит!. А. П. отцу, что он сек его — его. душе которого было невыносимо вся­кое насилие, — но и того, что своим односторонне- религиозным воспитанием он омрачил его детство и вызвал в душе его протест против деспотическо­го навязывания веры, лишил его этой веры. «Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, — гово­рит он в одном письме к И. Л. Щеглову, — то оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои бра га среди церкви пели трио „Да исправится" или же „Архангельский глас", на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторж­никами». <...>