Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
– Если бы сейчас он был жив, то дал бы тебе тот же совет.
Я уловила, как у Брони дрогнул голос, словно она поняла, насколько нелепы ее слова.
– Если бы Пьер был жив, ничего этого не случилось бы.
О том, что происходило в последующие дни, тянувшиеся в странном безмолвии, я узнала только 23 ноября, когда газеты опубликовали наши письма.
В то утро на пороге нашего дома появились Маргарита Борель и Андре.
– Скорее собирайте чемоданы, – сказала мне Маргарита. – Оставаться здесь небезопасно.
Прочтя в прессе угрожающие заявления Жанны в мой адрес, которые она сделала на следующий день после моего дня рождения, пообещав стереть меня в порошок, Эмиль Борель и Жан Перрен явились к префекту Лепину и, воспользовавшись своим авторитетом, сообщили ему, что тревожатся за мою безопасность.
– Если профессор Ланжевен не согласится уступить жене и полностью доверить ей заботу о детях, а также платить каждый месяц по тысяче франков на их содержание, скандал будет продолжаться, – ответил префект, и возражать ему оказалось напрасно.
– И знаешь, что ответил Поль? – спросила Маргарита, помогая мне собирать чемоданы.
Я опустила взгляд в пол. Услышав его имя, я почувствовала, как иссякли последние силы, и села на кровать. Меня по-прежнему влекло к нему, и от этого желания ныло тело.
– Знаю. Он ни за что не расстанется с детьми… Впрочем, Жанна охотится за моей головой, а не за головой Поля. Даже если он пойдет на все уступки, война не закончится, – ответила я.
Я встала и уже в который раз поправила волосы. Снова начала собирать их на затылке в узел, как обычно, и закалывать шпильками, но в тот день они не слушались.
Нужно постараться не думать о нем.
Я надела свое лучшее платье и стала расправлять подол, полагая, будто складки разгладятся от одной только силы моего намерения. Потом я одела Ирен и Еву – тоже в лучшие платья. Никто не должен подумать, что мы сбегаем из собственного дома. Сделав несколько глубоких вдохов, я сложила в два чемодана то, что должно было нам пригодиться.
Потом мы все вышли в прихожую.
– Идите быстро, не оборачивайтесь. И поскорее садитесь в экипаж.
Я открыла дверь и пропустила всех вперед, по очереди, а сама шагнула за порог последней. Им нужна была я, и если бы они захотели, то ударили бы все равно именно меня.
Идти через сад – все равно что ступать по кладбищу.
На земле, на траве пестрели разбросанные газеты. На первых страницах темнели оскорбительные слова в мой адрес: меня называли чужестранкой, еврейкой, грязной разлучницей. На глаза мне попался выпуск скандальной газеты L’Œuvre, которую издавал Гюстав Тери, настоящий пройдоха в парижской журналистике, прославившийся тем, что он почти никогда не соблюдал законы и умел выйти сухим из воды. Ему было почти нечего терять – или совсем нечего.
Я сжала руки так сильно, что почувствовала, как напряглись мышцы до самых плеч, и стиснула зубы, словно тащила тяжелый мешок с песком.
Мы сели в экипаж. Никто не проронил ни слова. Даже Ева. Сердце стучало у меня в груди так гулко, что я опасалась, как бы моих спутников не охватил страх от этого стука.
У Борелей дома не оказалось никакого сборища любопытных, только отец Маргариты.
Поль Аппель, глава факультета естественных наук в Сорбонне – именно его первым известили о смерти Пьера, и он взял на себя ответственность сообщить о случившемся мне, – ждал нас у порога.
– Да вы с ума сошли – как вас угораздило явиться сюда? – воскликнул он, словно одно только наше присутствие приводило его в ужас.
Не ответив ему, Маргарита прошла в комнату и махнула мне рукой, чтобы я следовала за ней.
– Этот дом выделила вам Высшая нормальная школа, чтобы твой муж занимался здесь научной работой, а вовсе не для того, чтобы устраивать тут возмутительный спектакль…
Маргарита промолчала.
Отец схватил ее за руку и так сильно сжал запястье, что она резко обернулась.
– Зачем ты ввязываешься в эту историю, Маргарита? Вы с мужем погубите себя!
Ева прижалась ко мне, а Ирен готова была расплакаться. Чувство бессилия, которое я испытала в тот миг, навсегда наложило бы на меня свой отпечаток, если бы Маргарита не сказала Полю Аппелю: «Моя подруга Мари Кюри стала жертвой чудовищной клеветы. Больше сказать мне нечего. А теперь покинь мой дом. Я сейчас слишком занята!»
Серые глаза Поля грозно сверкнули, пронзив меня. Потом он ушел. Мы все молчали.
– Я провожу Броню и девочек в комнату. Подожди здесь, Мари.
Маргарита поднялась вместе с ними на второй этаж, а я покорно осталась ждать, не в силах ничему противиться.
Вдруг у себя за спиной я услышала чье-то дыхание. Я вздрогнула.
– Мари!
Голос Поля попал прямо мне в сердце, пробившись сквозь людской гомон на улице и воркование голубей, облюбовавших дерево за окном.
Все напряжение прошло. Поль обнял меня, и я наконец заплакала.
Вытерев слезы рукавом пальто, которое не успела снять, я посмотрела на Поля.
– Я пробовал все уладить, Мари. Возвратился домой, умолял ее. И даже уверял, что у нас с ней получится жить вместе, но…
– Ей нужен не ты, а я…
Поль взял меня за руки и усадил на стул. Свет заливал всю кухню, где Маргарита устроила нам встречу. Если бы у меня на душе не было так темно и беспросветно, я бы подошла к окну погреться в лучах солнца.
– Я решил вызвать Гюстава Тери на дуэль.
Тишина, подобно волне, накрыла комнату. И длилась всего секунду – или вечность.
– Что? – пробормотала я.
Голова закружилась, словно от нехватки кислорода. Казалось, я наблюдаю за тем, как моя жизнь взрывается, разлетаясь на частицы. Сила взрыва высвободила ядовитые, токсичные вещества, которые проникли в сознание и заполнили его.
– Но это же сумасшествие! – воскликнула я.
В кровь хлынул адреналин, и каждый нерв, каждая мышца моего тела забили тревогу и напряглись, готовые к действию.
Я вскочила.
Среди нас есть человек по имени Поль Ланжевен, с дозволения которого женщина, носящая его фамилию, мать его детей, втоптана в грязь. И хотя этот человек – профессор в Коллеж де Франс, он всего лишь жалкий подлец, негодяй и трус.
Так заявлял на страницах своей газеты Гюстав Тери, а дальше следовали наши с Полем письма. Все это побудило его рискнуть жизнью. Он решился на подобный шаг, чтобы отстоять свою мужскую честь, а вовсе не из-за любви, которую – если верить его словам – он питал ко мне.
И вдруг, все еще стоя посреди комнаты, я иначе взглянула на человека, в свою любовь к которому я верила – после смерти Пьера. Вспомнилось детство, когда мне было шесть или семь лет и отец водил меня смотреть на поезда, отходившие от перрона варшавского вокзала. Я садилась подле него на низкую каменную ограду и, болтая ногами, вслушивалась в его мягкий голос: отец говорил, что однажды я сяду на один из таких поездов и уеду, куда захочу.
Я и в самом деле села на такой поезд, и конечная станция была всегда одна – свобода. Я не сомневалась в этом.
Я снова посмотрела на Поля. У него раскраснелось лицо, и было ясно, что в его голове чередой бегут мысли. Он явно стремился восстановить справедливость, и это желание пробивалось наружу, однако оно совсем не походило на мое понимание справедливости. Я знала этого человека лишь поверхностно, увидела его убеждения только краем глаза – и сама же сбила себя с толку.
Все то, что я тогда проживала – интриги, клевета, дуэли, – не имело никакого отношения к моей жизни.
Я повернулась к Полю спиной, чтобы он не прочел на моем лице замешательства оттого, что раньше я не могла провести границу между реальностью и фантазией.
Невозможно, чтобы я когда-либо любила его по-настоящему – так, как любила Пьера.
Чуть погодя, оставшись одна, я снова села за большой стол на кухне у Маргариты и мысленным взором охватила все недавние события. И поняла, что для меня было важно лишь одно: чтобы мои
