Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Я хотела лишь подчеркнуть, что ездила в Брюссель ради участия в научной конференции – так же, как остальные двадцать три моих коллеги. В Париже все знали, где я нахожусь. Это поездка имела сугубо научные цели. Кроме того, у профессора Ланжевена не шестеро детей, а четверо.
Я посмотрела в окно и вычеркнула последнюю фразу. Это нелепица – увеличивать число детей только для того, чтобы сгустить краски, и пусть Поль сам с этим разбирается.
Впрочем, он не показывался, и вестей от него не было.
Вечером под покровом темноты я отправилась домой. До самого вокзала я шла, вжимаясь в стены домов, с опущенной вуалью: лишь бы никто меня не заметил.
Перед нашим домом я застыла на месте.
Окно столовой, выходившее на улицу, было разбито. Меня охватило смятение. Сердце колотилось, и на миг я словно забыла, что нужно дышать. Я пустилась бежать, споткнулась, потеряла равновесие. И чуть не упала, но чьи-то руки подхватили меня. Андре.
– С ними все в порядке, не тревожься, – успокоил он меня.
Я кивнула в ответ и медленно пошла к дому.
Ирен, Ева и Броня сидели за столом на кухне. От кастрюли на плите поднимался пар, Броня уже распустила волосы, готовясь ко сну, а Ева тихонько покачивалась на стуле. Потом, спустя время, я удивлялась тому, насколько глубоко врезалась мне в память эта сцена со всеми мельчайшими деталями.
Ирен вскочила и бросилась мне навстречу.
Под глазами у нее были темные круги, словно она весь день провела за книгой. В лице ни кровинки.
– О, мама, это было ужасно. Я думала, что ты умерла.
На миг я застыла, оглушенная своими мыслями. Потом накрыла ладонями голову дочери и увидела, как дрожат мои руки.
Подойдя к столу, я бессильно опустилась на стул. Броня заглянула мне в глаза и крепко сжала мою руку. Ева, моя малышка Ева, одарила меня неспешной чудесной улыбкой, словно бабочка коснулась крыльями ее щеки и больше ей ничего не было нужно.
Я пригласила Андре поужинать с нами, он согласился и предложил остаться на ночь – в комнате, которую когда-то занимал Эжен. Отказаться было невозможно. Мы с Броней устали, нас сковал страх, и мы не хотели чувствовать себя одинокими – по крайней мере, той ночью.
Чуть погодя, уложив дочерей в детской, я вернулась на кухню, обняла Броню и дала волю слезам, у которых в этот раз была особая мелодия – не та, что прежде.
Я просто устала бороться, чтобы отстоять себя.
Отстоять Мари Кюри, обыкновенную женщину.
Сестра позволила мне выплакаться, а потом заглянула мне в глаза и сказала:
– Ты совсем как еврейка.
На миг настала тишина – и я рассмеялась.
Броня поставила на стол два бокала и налила нам вина.
– Я непременно должна известить газету, что я католичка, хоть и не практикующая, – объявила я, подняв бокал, и одним глотком выпила вино.
Броня вдруг стала серьезной.
– Мари, бросай эту страну и возвращайся вместе со мной в Польшу. Там тебя примут, как ты того заслуживаешь.
– Мои дочери родились здесь, ну а мне стыдиться нечего, – ответила я.
Сестра допила вино, и мы еще долго сидели на кухне: я говорила, Броня слушала.
Все, что осталось от этой ночи у меня в голове, – белый шум, безликий, монотонный и плотный, как туман. Своим навязчивым, усыпляющим ритмом он укачивал меня, словно ход поезда.
На следующий день, 5 ноября, на поле боя выступила сама Жанна.
Андре встал рано и сразу вышел. В саду он подобрал газету, которую кто-то бросил через наш забор.
Комнаты первого этажа промерзли. Накануне вечером мы подтащили деревянный стол к окну с разбитым стеклом и заслонили проем, но осенний ветер все равно рвался сквозь щели. Впрочем, меня пробрал бы холод, даже если бы на дворе стояло лето.
Газета Le Petit Journal, главным редактором которой был Анри Буржуа – зять Жанны, не так давно угрожавший мне, – опубликовала пронзительное интервью с «убитой горем женой изменника».
Жанна чистосердечно призналась, что никогда и ни за что не прибегла бы к столь крутым мерам, если бы не извелась от беспокойства за двух своих детей: она не знала, где они, поскольку 26 июля после жаркой ссоры ее супруг забрал их с собой. И если французская жена все-таки может смириться с изменой мужа и вынести обрушившееся на нее горе, то французская мать, которая беззаветно любит своих детей, будет бороться за них до последнего.
«Французская жена…» – лаконично отметила я, отбросив в сторону газету с моей фотографией, снятой в лаборатории несколько лет назад.
Я встала и накрыла стол к завтраку для Брони и девочек. Хлеб, масло, заварочный чайник. Потом сняла с вешалки пальто и направилась к двери.
– Нельзя тебе выходить, Мари.
Андре остановил меня у порога.
– Не говори глупостей. Снаружи никого не видно. В газетах сплошная ложь и сплетни, которыми рано или поздно пресытятся даже самые любопытные французы.
– Мари, не смей выходить из дома.
Я изумленно посмотрела на него. Он был обеспокоен и, кажется, чего-то не договаривал. Я посмотрела в окно и затем снова перевела взгляд на Андре. Бросила пальто на пол и распахнула дверь. Я так стремительно сбежала с крыльца, что чуть не упала, но успела ухватиться за перила. Дерево обронило одинокий лист. Мои каблуки сухо стучали по садовой дорожке, и этот неестественный звук настолько бесцеремонно вторгался в шелест ветвей на фоне общего безмолвия, что я остановилась и замерла.
Я осмотрелась, готовая уловить легкий шорох, движение, шепот или щелчок фотоаппарата, но вокруг стояла тишина. Я с облегчением вздохнула, словно уже была готова столкнуться с чем-то неизбежным. Скоро вся эта история завершится.
А потом я повернула обратно к дому, чтобы взять в прихожей пальто, которое я бросила на пол, и тогда увидела это.
Все звуки заглохли, словно увязли в вате. Шум машин на главной улице, окрики кучеров, дергавших вожжи, щебет птиц.
Я стояла оцепенев. От ужаса перехватило дыхание, горло сжалось, и я все пыталась осмыслить то, что видела.
На стене нашего дома кричала надпись: «Грязная еврейка, убирайся отсюда!»
7 ноября 1911 года газеты все еще проявляли пристальный интерес ко мне.
– Да это превратилось в настоящий фельетон, – сказала Броня, когда я утром вошла на кухню. – Они изображают тебя женщиной, занимающейся исключительно мужскими делами: работой, исследованиями, научными опытами. Если верить на слово репортерам, так Поль – просто безымянный француз, не устоявший против соблазна… как уж тут осудить его, бедолагу! Кстати, куда он запропастился?
В ответ я лишь пожала плечами, села напротив сестры и стала намазывать масло на хлеб.
Броня испытующе смотрела на меня, пока в дверь не постучали. Она пошла открыть. Я представила себе, как она, чуть толкнув дверь, через узкую щель берет письмо у почтальона и даже не благодарит его. Теперь мы не решались выйти наружу. Если у кого-то хватило дерзости написать прямо на нашей стене это оскорбление – причем никто не вмешался, – то, значит, нам может угрожать всякий, и мы чувствовали себя в опасности.
Броня передала мне конверт.
– Что там? – спросила она.
Я молчала. Сунув письмо обратно в конверт, я откусила кусок хлеба.
«Из-за скандала, в который я оказалась втянутой, шведская Академия просит меня не приезжать на вручение Нобелевской премии, чтобы избежать возможных неприятных последствий».
– Что? – воскликнула Броня.
Она схватила со стола письмо, чтобы прочесть самой, а у меня все не выходил из головы отец и те слова, которые он не уставал повторять нам в дни невзгод: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».
Я встала и надела пальто. Намотала на шею шарф, подняв его выше подбородка и натянула перчатки.
– Ну и куда ты собралась?
– Хочу сказать им все, что я думаю.
– Мари, это слишком рискованно, и вдобавок сегодня…
– Сегодня всего лишь очередной день из тех, когда быть женщиной унизительно, а мужчиной – почетно…
Ветер свирепо свистел и уносил прочь слова, которые Броня произнесла мне вдогонку. Ветер сдул и всех тех,
