Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
«Малую продуктивность науки» Рыкачев объяснял не только общим ее неудовлетворительным состоянием, но и особыми условиями ее развития в России. «Наша экономическая наука всегда была отзывчива на запросы жизни. Но… слишком слабы были ее силы. Слишком мал запас академических традиций… Требовательная жизнь с ее кричащими нуждами, а иногда и грубое внешнее вмешательство не давали нашей науке сосредоточиться, накопить силы, пережить спокойно стадию ученичества и самоопределения. Внутренняя трагедия русской экономической науки в том и заключалась, что две основные ее задачи до известной степени мешали одна другой: одна задача заключалась в том, чтобы поднять академическую культуру до уровня западноевропейской науки, другая – в том, чтобы творить самостоятельно на почве своеобразной родной действительности и в связи с идейными исканиями русского общества». Отсюда, по мнению Рыкачева, отсутствие в России «самобытной научной жизни и настоящей научной традиции».
Занимаясь популяризацией в России новейших достижений западной экономической мысли, Рыкачев критически осмысливал взгляды своих зарубежных коллег, демонстрировал возможности применения их теорий к анализу российской экономики и прогнозированию ее развития. Уже в самом начале XX века он весьма скептически оценивал перспективы так называемой австрийской научной школы (К. Менгер, Э. фон Бём-Баверк, Ф. фон Визер и др.). «Нам кажется, что учиться новым теориям лучше у англичан», – замечал он, обращая внимание, в частности, на труды одного из лидеров английских «неоклассиков» А. Маршалла (по определению Рыкачева, «современного Милля в английской политической экономии»).
Много ценных идей он находил в трудах немецких теоретиков предпринимательства Макса Вебера и Вернера Зомбарта, австрийского экономиста и социолога Йозефа Шумпетера, что, впрочем, не исключало дискуссий Рыкачева и с ними. Русский ученый, в частности, обращал внимание на произвольность некоторых культурно-психологических построений своих зарубежных коллег. Он критиковал Вебера и Зомбарта за склонность к «фаталистическому и суеверному взгляду на особые психические свойства, необходимые предпринимателю», «стремление уловить и объяснить „дух капитализма“, построить и истолковать „идеальный тип“ капиталистического предпринимателя».
В попытках немецких авторитетов «объяснить смысл капиталистической культуры», погрузившись «в глубины человеческого духа, в область религии, морали, эстетики», Рыкачев видел «много таланта и глубины». «Но это не экономика, – таков был вердикт русского ученого. – К экономическим категориям эти авторы приложили приемы, которые к ним не могут быть приложены… Изучение капитализма должно быть изучением капиталистических форм, а не „духа“. Изучение предпринимательства должно быть изучением предпринимательских функций, а не предпринимательского миропонимания». «Мир внутренней культуры бесконечно разнообразнее и богаче, чем мир социальных форм, – развивал свою мысль Рыкачев. – Дух свободно овладевает теми или другими формами. Поэтому есть всегда что-то искусственное и произвольное в желании прикрепить какое-нибудь проявление религиозного сознания или морали к капитализму или ремеслу, к буржуазии и пролетариату… Корни тенденции к рационализации всех жизненных отношений, будто бы характерной для капитализма, отыскивают в методике аскетического самообуздания. Почему не в дисциплинирующей силе великих армий и великих бюрократий? Не в психологическом влиянии новых научных и технических знаний? Все неустойчиво в этих интуитивных исканиях „идеальных типов“. Неудивительно, что одна гипотеза сменяет другую, оставляя чувство разочарования. Вчера источником капиталистического духа называли пуританизм (М. Вебер), сегодня уже – юдаизм (В. Зомбарт)».
То же «стремление одушевить неодушевленное», «смешение методов», «перенесение интереса от социальных форм к личному фактору» отмечал Рыкачев и у Й. Шумпетера. Опасность данного направления зарубежной научной мысли, уже довольно популярного в ту пору в России, Рыкачев видел в том, что идеи немецких авторов падали на благоприятную почву стародавних отечественных предрассудков против предпринимательской деятельности: мол, «русским не дано быть настоящими предпринимателями в европейском смысле, для этого нужна совсем другая, особая закваска и т. д.».
Точность угла зрения, непредвзятость оценок, ответственное отношение к печатному слову – эти характерные черты Рыкачева, ученого и публициста, вытекали из базовых принципов его работы. Через все его труды проходит идея о том, что «близость к жизни есть один из важнейших критериев плодотворного научного развития». «Обязанность экономиста занять определенное положение в борьбе классовых интересов и в разработке социальных реформ столь же несомненна, как и обязанность каждого ученого служить объективной истине», – эти слова Рыкачева вполне можно считать его профессиональным кредо. Но как достичь желаемого и, оценивая, например, социальное законодательство, пройти между сциллой «чрезмерного субъективизма» («когда исследователь руководится только желанием осудить или оправдать») и Харибдой «бесплодного объективизма» (стремлением «ограничиться формально-юридической критикой или историческим и статистическим описанием фактов»)? Призывая коллег основывать «свой объективизм на субъективных оценках заинтересованных сторон», Рыкачев разъяснял: «Не отвлеченные принципы объективного теоретика, а заведомо односторонние мнения неученых людей должны быть положены в основу критики современных законов. Ибо односторонние мнения заинтересованных лиц, партий и классов населения обнаруживают места наименьшего и наибольшего сопротивления, встречаемого законом, а следовательно, выясняют объективное значение закона в жизни всего народа… Защитники той или иной реформы, изучая ее недостатки по субъективным оценкам своих противников, лучше всего ознакомятся с объективными препятствиями, стоящими на пути их идеалов. Только в тумане мечтательного идеализма можно воображать, что сколько-нибудь значительная реформа может быть проведена в жизнь совершенно без препятствий».
Главная задача ученого-обществоведа, развивал Рыкачев представление о методологических основах научного познания, сохраняющее актуальность и в наши дни, состоит в том, чтобы не «выматывать все определения и подразделения из собственной головы, заботясь больше всего о стройности, последовательности, систематичности», а стремиться придавать теоретическим построениям конкретно-исторический характер, «исходить из критики существующих (или существовавших) взглядов, а не из отвлеченных понятий государства вообще, общества вообще, религии вообще».
«Новые горизонты» в развитии обществознания Рыкачев видел на путях междисциплинарного подхода – сближения и «взаимопроникновения» наук о человеке. Как «первопроходцев» на этом пути он приветствовал зарубежных социологов – Ж.-Г. Тарда и А. Шеффле. «Подтвердить единство разнородных частей общества, выяснить существование определенного порядка в социальной жизни» и, таким образом, перебросив «мост» к практическим вопросам современности, способствовать их решению с наименьшими издержками для общества, путем примирения его враждующих элементов – в этом Рыкачев видел главный смысл научной теории Шеффле. Можно сказать, что Рыкачев, пойдя «по стопам» Шеффле в трактовке общественных вопросов, возложил на себя ту же «тяжелую роль посредника и примирителя». А постоянное, на протяжении всей жизни стремление Рыкачева «преодолеть односторонние, партийные и классовые точки зрения», способствовать «достижению наибольшей степени терпимости, искренности и альтруизма» обеспечило и ему амплуа «дикого» в общественно-политической жизни России начала XX столетия.
Так же как и Шеффле, неизменно сочувствуя социалистическому учению с его идеей о «новой, возможной в будущем организации общества» на основе свободы и социальной справедливости, Рыкачев вместе с тем не раз выступал с решительной резкой критикой
