Елена Обоймина - Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Вечером зашла к Кузьминой-Караваевой. Были у Макса, а на обратном пути она рассказала мне о Блоке. Была она у него до его поездки в Москву. Такое чувство, что за стеной покойник. Он говорил мало и медленно. При жене разговор не вязался, и, когда жена вышла (маленькая, стареющая), он сказал: «Она парализует все слова». Живет он отшельником, боится людей и встреч, стал меньше ростом, волосы поредели, и кожа красная, как обветренная.

Любовь Дмитриевна названа здесь «маленькой и стареющей». Это при том, что она на десять лет старше Лизы, ей всего тридцать пять, и мемуаристы все до одного подчеркивают ее полноту и громоздкость. Видимо, рядом с поэтом она казалась Лизе слишком уж ничтожной…

В июле 1916-го в доме Александра Александровича на Офицерской было тревожно: родные ожидали, что поэта вот-вот призовут на фронт. Высочайший указ о призыве так называемых ратников ополчения, каковым являлся и Блок, был подписан 4 июля 1916 года. Первым днем призыва устанавливалось 15 июля.

Еще за пару лет до этих событий, узнав о возможной мобилизации Блока, Николай Гумилев сказал Анне Ахматовой:

– Неужели же его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.

Весьма остроумное и точное замечание!

Избежать призыва поэту не удалось, но через знакомых Блок устроился табельщиком инженерно-строительной дружины, которая возводила прифронтовые укрепления. После отъезда Блока не кто иной, как Любовь Александровна Дельмас, его любовница, приехала на несколько дней в Шахматово, чтобы успокоить и утешить мать поэта…

Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок

В начале июля 1916 года, узнав о грядущей мобилизации, Лиза отправила Блоку очередное письмо, по тону вполне спокойное. И хотя здесь было предостаточно слов о ее любви и нежности к нему, но они скорее указывали на их родство и единство духа: «Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас. Господь Вас храни…»

10. VII.1916

Дженет

Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти. Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас. Рада, потому что сейчас сильно чувствую, какую мощь дают корни в жизнь. У меня эти корни совсем иначе создались, но создались прочно. В них самое удивительное всегда то, что появляются они со стороны, – будто кто-то на рельсы поставил, и приходится только катиться. И только потом начинаешь понимать, что разливается моя сила везде, и я получаю силу отовсюду.

Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Еще весной Вам казалось, что у меня есть только какая-то неопределенная вера.

Я все время проверяла себя, свои знания и отношение к Вам, и не додумалась, а формулировала только. И хотела бы, чтобы это было Вам понятно. Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть – то ведь это все не главное, не то, что заставляет меня верить в нашу связанность. И Вы знаете тоже, что это не связывает «навсегда».

Есть другое, что почти не поддается определению, потому что обычно заменяется определимыми чувствами. Веря в мою торжественность, веря в мой покой, я связываю Вас с собою. Ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность, – тоже неточно, потому что в церковности Вы, я – пассивны; это слишком всеобнимающее понятие.

Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. Он раскинут, и живущие в нем редко встречаются в коридорах и во дворе. И там живет женщина, уже немолодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех ; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше любви, больше семьи, потому что связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме ; я верю, что Вы этого захотите.

Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство – все указания на какое-то родство, единство источника, дома белого. И теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас, и думаю все время очень напряженно и очень любовно, и хочу, чтобы Вы знали об этом; может быть, мои мысли о Вас будут Вам там нужны – именно в будни войны.

Я бы хотела знать, где Вы будете, потому что легче и напряженнее думается, если знать, куда мысль свою направлять.

Напишите мне сюда: Анапа, ящик 17, мне.

Мне кажется, что Вам сейчас опять безотрадно и пусто, но этого я в Вас не боюсь и принимаю так же любовно, как все.

Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас.

Господь Вас храни.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно.

Вскоре Лиза получила ответ – короткий, почти записку, всего несколько строк. Каждая из этих скупых фраз (кроме, пожалуй, первого информативного предложения) как будто требует расшифровки, настолько она странна и далека от того чувства, которым дышала Лиза.

Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно… Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок.

Похоже, поэта разозлило ее утверждение: «Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас». Хорошо, что его призвали? Нашла чему радоваться! Отсюда и почти циничное: «На войне оказалось только скучно…» Что касается любви, «которая уже не ищет мне новых царств», – это перифраз известного христианского афоризма. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, – говорил Спаситель, – и это все приложится вам» (Матф. 6:33).

Тем не менее было что-то в этой отстраненной и скудной записке, что потрясло молодую женщину, сжало ее любящее сердце печалью невысказанного.

С этим письмом в руках я бродила по берегу моря как потерянная. Будто это было свидетельство не только о смертельной болезни, но о смерти. И я ничего не могу поделать. Потом еще мысль: такова судьба, таков путь. Россия умирает – как же смеем мы не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней?

Порой пишут, что в ответ на послание поэта она «взорвалась неукротимой страстью». Как неуместно это выражение после слов Кузьминой-Караваевой о России, ее беспокойства за родину, неразрывно связанную в ее понимании с именем Александра Блока! Да и могло ли вместить одно-единственное чувство, именуемое страстью, то огромное, что переживалось поэтессой в переломный момент ее жизни?