Елена Обоймина - Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

И дока чуть видная пасть;

Покрыла незримые страны

Крестом вознесенная снасть.

На улицах бегают дети,

И город сегодня шумлив,

И близок в алеющем свете

Балтийского моря залив.

Не жду ничего я сегодня:

Я только проверить иду,

Как вестница слова Господня,

Свершаемых дней череду.

Я знаю – живущий к закату

Не слышит священную весть,

И рано мне тихому брату

Призывное слово прочесть…

Ее книга «Руфь», куда и вошло процитированное стихотворение, появилась весной 1916 года, но почему-то не вызвала особого интереса среди читателей. Впрочем, во многом она не удовлетворила и автора.

Большинство стихотворений, вошедших в сборник, были написаны еще до войны. Книга, по выражению знатоков русской литературы, как бы «опоздала» с выходом. Что ж, бывает и такое… Тем не менее хочется отметить явно возросшее мастерство поэтессы, ее окрепшую музу, у которой несомненно выросли крылья. Вот, к примеру, стихотворение «За крепкой стеною, в блистающем мраке…». Щемящие и очень печальные строфы написаны под влиянием огромного и необыкновенного чувства, владевшего сердцем поэтессы:

За крепкой стеною, в блистающем мраке

И искры, и звезды, и быстрые знаки,

Движенье в бескрайних пространствах планет;

Жених, опьяненный восторгом и хмелем,

Слепец, покоренный звенящим метелям,

Мой гость, потерявший таинственный след.

Пусть светом вечерним блистает лампада,

Пусть мне ничего от ушедших не надо,

И верю: он песни поет во хмелю, —

Но песни доносятся издали глухо;

И как я дары голубиного Духа

Не с ним, не с ушедшим в веках разделю?

Мой дух истомился в безумье знакомом;

Вот кинул ушедший серебряным комом

В окно; и дорога в метель увела.

Смотрю за стекло: только звезды и блестки.

Он снова поет на ином перекрестке.

Запойте же золотом, колокола.

По мнению блоковедов, в «Руфи» достаточно стихотворений, посвященных Блоку. Его, как они полагают, имеет в виду поэтесса и в следующих строчках:

О Царстве пророчить мне больно

Тому, кто любимее мужа,

Кто спутник, и брат, и жених.

Напрасно твержу я: довольно, —

Все та же звенящая стужа,

И так же все голос мой тих…

В «Руфи» Женихом именуется Христос, что соответствует христианской традиции. Но помимо этого здесь упоминается о другом женихе, который «любимее мужа» и которому поэтесса пытается говорить о Царствии Божьем. Речь, конечно же, идет об А. Блоке: именно ему Кузьмина-Караваева напишет в 1916 году: «Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создает реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству». И далее: «Я не знаю, кто вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю». Здесь влияние на поэтессу, как подчеркивают блоковеды, вполне могло оказать учение о любви Вл. Соловьева, согласно которому любящая должна любить в возлюбленном Христа, возвышать его до образа Христова.

В «Руфи» Елизавета Кузьмина-Караваева наконец обрела собственный голос – достаточно сильный и чистый, который хочется слушать бесконечно (один из признаков подлинной поэзии!). Вряд ли это счастливое преображение произошло бы столь быстро, если бы не ее близкое общение с Александром Блоком, их поздние беседы у горящего камина о самом главном, что волновало этих двух неординарных людей. Каким недолгим, наверное, показался этот период поэтессе! Можно вслед за ней только сожалеть об этом. Но этот краткий отрезок счастья дал Елизавете Кузьминой-Караваевой слишком много: обретение себя самой в огромном мире, неслучайно созданном Творцом.

Тружусь, как велено, как надо;

Ращу зерно, сбираю плод.

Не средь равнин земного сада

Мне обетованный оплот.

И в час, когда темнеют зори,

Окончен путь мой трудовой;

Земной покой, земное горе

Не властны больше надо мной.

Я вспоминаю час закатный,

Когда мой дух был наг и сир,

И нить дороги безвозвратной,

Которой я вступала в мир.

Теперь свершилось: сочетаю

В один и тот же Божий час

Дорогу, что приводит к раю,

И жизнь, что длится только раз.

«Руфь» была разослана в редакции многих журналов, но с рецензией откликнулся только С. Городецкий. Надпись на экземпляре, подаренном автором А. Блоку, сделана 20 апреля 1916 года: «Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас – я была бы обрадована. Елиз. Кузьмина-Караваева».

Язык «Руфи» – то есть язык христианский.

Каким было мнение мэтра об этой книге – к сожалению, неизвестно…

Глава 7 Без надежды на ответ

Нежданно осветил слепящий яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь же – ясно мне, – ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки…

Е. Кузьмина-Караваева

Небольшое имение с виноградниками, принадлежащее теперь Елизавете Кузьминой-Караваевой, находилось на морском берегу в шести километрах от Анапы. Родительский дом, стоявший на небольшой возвышенности, отделялся от моря полосой виноградников. С другой стороны раскинулась степь с курганами, а на горизонте виднелись низкие отроги гор. В окружении столь божественной природы сложно было не родиться поэтом! Более точное название имения – Джемете, но в письмах к Блоку Лиза переиначила его в Дженет – так в Коране именовался рай (от арабского «джиннаг»). В свою любимую Дженету, которая занимала важное место в жизни всей семьи Пиленко, она убегала частенько, словно бы в поисках рая на земле. Здесь спокойно, в трудах и заботах об отцовском имении, текло ее существование. Вечный поиск душевного покоя и равновесия с природой был свойственен ей до конца жизни…

Осенью на Черном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток… Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий туман, башню, философию…

Так писала Елизавета Юрьевна, вспоминая то время. Но тогда, в 1916-м, Петербург не отпускал ее от себя. Там, спрятанный от Лизы и всего мира ненавистным рыжим туманом, существовал тот, кто был для нее «любимее мужа» – Слепец, покоренный звенящим метелям, – ее Александр Блок…

Лиза не переставала думать о его мрачном настроении и душевной усталости. Говорила об этом с близкими и, судя по всему, даже с не очень близкими людьми. Разговор об этом нашел отражение и в дневнике ее петербургской знакомой – Елизаветы Яковлевны Эфрон, золовки Марины Цветаевой: