Иосиф Пилюшин - У стен Ленинграда

На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.

Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.

— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.

Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.

Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.

Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.

Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:

— Ты где пропадал?

Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.

— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.

— Будешь хмурый…

Акимов вдруг засмеялся:

— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…

— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.

— Как «что»? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.

Решающее сражение

С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.

Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.

Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.

У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.

Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.

— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!

— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.

— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?

— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…

— Неужели перерезали? — посуровел Ершов.

— Да, перерезали. Это точно.

— А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?

— Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.

Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!

После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.

Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы.

— Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?

— Нет, спасибо, без меда приторно: с души воротит, когда видишь, как близко подошли немцы к Ленинграду.

Офицеры помолчали.

Простая, иногда грубоватая, но крепкая фронтовая дружба связывала этих двух людей. Я вспомнил о гибели моего фронтового друга Володи Сидорова. Живо представились его улыбчивые глаза, быстрая речь, уверенная поступь. Где теперь его семья, вернулась ли жена в Ленинград? Как тяжело переживал бы он эти дни, когда решалась судьба великого города.

Круглов резким движением сбросил с плеча шинель, достал из кармана портсигар, решительно выплюнул изо рта травинку, взял папиросу в рот, а другую бросил Васильеву:

— Хватить грустить. Этим делу не поможешь. Покури да сходи-ка к вновь прибывшим, потолкуй с ними, — он кивком головы указал в сторону леса, волнуются ребята…

Васильев выпрямил над головой обе руки и взмахнул ими так, что разом встал на ноги.