О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
«Весь этот философический сюжет – несовместимость человека и Вселенной – отражает, мне кажется, тайную историю многих душ, истину многих сердец».
О ком это, скажите, пожалуйста? О Чаадаеве, Гоголе, Блоке. О Ватто, Баратынском, Полежаеве. О Вольтере, Петрарке, Андерсене. О Сведенборге, о Тургеневе. О Бродском… Я позволил себе слепить такой коллаж из разных фрагментов книги. Оказалось, легко монтируется, что есть экспериментальное подтверждение единства стиля. И конечно, единства мысли. Осмелюсь сказать, в некотором смысле и единственности. Что не в упрек – это прямое следствие способности додумывать до конца.
Автора, конечно, интересуют и подробности жизни его героев – семейные, служебные, имущественные. Он, например, увлеченно и увлекающе входит в разбор механизмов действия табели о рангах. Или же – в хронологию событий пугачевского бунта. Один из разделов книги интригующе назван «Потайные устройства». Но ларчики рано или поздно открываются, порой, как мы знаем, просто. А другая простота остается непроницаемой и непостижимой – та, которая рифмуется с пустотой.
В эссе о Петрарке высказывается предположение, по-видимому, ключевое: «Что, если трагедия художника заключена не в роковых случайностях биографии, но в самом способе переживания случайностей?» Этот вопрос поставлен на самых первых страницах книги. А на последних, как бы суммируя все видимое разнообразие частных случаев, автор говорит: «…в общем, не столь важно, какая именно последовательность событий освободила человека от иллюзий, привязанностей и порождаемой ими тревоги, – особенно если этот человек – поэт. ‹…› Свободный от других – свободен от жизни; он – никто и со всех сторон окружен Ничем; он – точка зрения, часть речи, мозг, неумолчно перемалывающий бесконечность…» Это о Бродском. И – больше, чем в любом другом месте книги, – о себе самом. Слово «поэт» не должно нас удерживать от такой проекции. Потому что «Разговоры в пользу мертвых» – книга лирическая по преимуществу. Способ соединить слова здесь очень похож на стихотворный – ритм влечет автора не слабее, чем смысл. Судьба – ритм и есть.
Пафос все-таки в названии присутствует. Это действительно разговоры в пользу мертвых, то есть в их защиту. Не только потому, что они часто уже почти безмолвны и необходим кто-то другой, кто скажет о них и за них. Но и потому, что он сам отведал их боли.
Лирический сюжет книги можно представить как прогулку по кладбищу. Эта прогулка традиционно меланхолична – так прогуливался когда-то по сельскому погосту предромантический Грей. У нас же для таких променадов существуют свои заветные места. Один из разделов книги дает этот адрес: Литераторские мостки, что на Волковском.
Автор идет меж могил, вглядывается в надписи, придумывает эпитафии – они и становятся преобладающим жанром книги. Блуждание среди молчаливых собеседников – как бы репетиция последнего и неизбежного странствия. И поэтому такое времяпрепровождение достоверно и удовлетворительно. Если бы только не тоска, из которой снова срываются в иллюзию, в прекрасную бессмысленность творчества.
«Час пик», 1997
Никита Елисеев. Три трудности о Самуиле Лурье
Перепад высот
Писать об умершем Самуиле Лурье очень трудно. По трем причинам. Во-первых, он сам очень хорошо писал. Это были его профессия, его дело, его миссия – хорошо писать. Как всякое хорошее делание, хорошее писание – всегда тайна. Не объяснишь, почему это, собственно говоря, хорошо. И как это получилось вот так, что вышло хорошо.
Выход один – цитировать. И восторженно вздыхать после цитаты, что не раз делал сам Самуил Лурье, например, в блистательном рассказе («Ода. Пасквиль. Нечто о пурге») про стихотворение Пушкина «К вельможе»:
И скромно ты внимал
За чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.
Как хорошо. Как красиво. Как в самом деле – медленно. Как из-за этого ф гаснет звук, подобно свету. Говорю же: поэзия есть речь, похожая на свой предмет».
У Самуила Лурье получалось. То есть ему удавалось встать вровень с великими текстами, о которых он писал. Не всякий на это решится. Да нет, решится-то всякий. Вон их, всяких решительных, до Москвы домиком не переставить; не у всякого получится процитировать гениальные строчки и описать свое от этих строчек впечатление так, чтобы читатель не поморщился. Только что читал Пушкина и вдруг – здрасьте: это стихотворение содержит историю и философию истории, теорию революции… ваще, блин, автор жжот, пиши исчо.
Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,
Превратностей судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.
Барон Д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,
Энциклопедии скептический причет, –
чудесная строчка – цикада и сверчок! – и чудесная шутка: вот только что показали издалека группу западных умников (цветные камзолы, яркие жилеты, кружевные жабо), но не успели мы мигнуть – одним-единственным словом Пушкин перенес их на грязную деревенскую улицу в какой-нибудь Кистеневке: бредут гуськом, подбирая подрясники, – должно быть, по вызову: старуху какую-нибудь отпеть; жаль, Даламбер не поместился в строку; а вот Морле, который практически тут ни при чем, пришелся в самый раз: ямбическая фамилия».
Вы обратили внимание, что прочли всего одно предложение. Одно – на абзац. Оно настолько гибко и быстро, что вы не ощутили громоздкости синтаксической конструкции. Абзац выговорен на одном дыхании, но сменяющейся, живой интонацией. Мне за такой скоростью не угнаться. Такой картинг не для моего мотора.
Ты помнишь Трианон и шумные забавы?
Всю жизнь задаю себе этот вопрос. Какой-то в этой строке ход – глубже человеческого голоса».
Нет, не получится подхватить пушкинский ритм. Перепад высот будет ощущаться. Впрочем, это не самая трудная трудность. Ну и что же, если будет ощущаться? Тем глубже читатель почувствует, кого потеряла русская словесность. Тем быстрее поймет: никто уже не напишет, разбирая халтурно-конъюнктурное (по его мнению) стихотворение гения четверостишие за четверостишием, строку за строкой, вот так:
От северных оков освобождая мир
Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,
т. е. когда под воздействием поступающих масс теплого воздуха начнется таяние льда и снега: метафоры общего пользования – вроде статуй в петербургском Летнем саду – того же качества и в таком же состоянии; а синтаксис симулирует симптомы полиомиелита; но сию же секунду исполнит сальто вперед:
Лишь только первая позеленеет липа –
вот видите: опустил рупор, сказал строку обыкновенным голосом – все стихотворение осветилось улыбкой: а вы что подумали? абзац, подумали, отстой? (Обратите внимание, г-н переводчик: растительность не зазеленеет, а по-; как будто цвет проступит на белом мгновенно; кстати, целое время года пролетело –
