Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Толстой отказывается везти тело умершего брата на родину, да и сам подумывает уже не возвращаться. «В Россию ехать незачем. Тут я живу, тут могу жить. Кстати, сестра здесь с детьми».
И в этом состоянии он делает в дневнике еще одну запись о «новой религии», которую будто бы хочет создать: «Во время самих похорон пришла мне мысль написать матерьялистическое Евангелие, жизнь Христа-матерьялиста…»
И вновь, как в случае с крымской записью в дневнике 1855 года, церковная критика обрушивается на Толстого за его «гордыню». Вот же чего вздумал, свое Евангелие написать! Да еще и матерьялистическое. Но при этом не учитывается жизненный контекст, который породил эту запись.
Брат Николай, безусловно, был атеистом. Перед смертью он не причащался. Мы не знаем, отпевали ли его в православном храме и был ли такой храм в маленьком городке Гиере, в котором даже сегодня проживает около семи тысяч человек.
Толстой обожал Николая, преклонялся перед ним. Тот больше остальных братьев служил младшему образцом для подражания, а после ранней смерти отца стал для него отцом…
И вот брат умирает у Льва на руках, как истинный стоик, без страха и упрека, но и без малейшей надежды на какую-либо загробную жизнь. Для младшего брата он и в кончине остается примером высокого мужества и достоинства. Однако Лев так не умеет. Даже если бы очень захотел. И на Кавказе, и в Крыму, и в первой заграничной поездке он испытал несколько религиозных потрясений, которые отчетливо показали ему: без Бога он жить не может. Но не может и согласиться с тем, что брат его жил неправильно. Отсюда эта странная запись.
Что касается «матерьялистического Евангелия», то первым его напишет не Толстой, а французский философ и писатель Эрнест Ренан, который как раз в 1860 году, когда Лев потерял брата, в составе археологической экспедиции путешествовал по Ближнему Востоку. Там у него и зародилась идея биографии Христа, из которой он убрал всё чудесное, закончив ее смертью Иисуса на кресте.
Толстой этой книги еще не читал — она выйдет в 1863 году. В 1902-м «Жизнь Иисуса» будет издана в России на русском языке, через год после того, как за похожие мысли Толстого отлучат от Церкви, а все его писания по этим вопросам будут запрещены цензурой. Что позволено французу — нельзя русскому.
В Россию он, конечно, вернулся. И, несмотря на смерть брата, второе заграничное путешествие оказалось куда плодотворнее первого. Он провел за границей девять с половиной месяцев, посетил Францию, Германию, Бельгию и Англию, изучая опыт преподавания в школах в разных странах, потому что в России хотел вернуться к педагогической деятельности. В феврале 1861 года в Лондоне он познакомился с Александром Ивановичем Герценом и Николаем Платоновичем Огаревым и часто бывал в их доме. Он всерьез увлекался музыкой и театром. В апреле, перед тем как покинуть Европу, он писал тетушке Ёргольской: «Я везу с собой столько впечатлений и столько знаний, что мне придется долго работать, чтобы уместить всё это в порядке в голове».
Запись в дневнике: «Граница. Здоров, весел».
Часть третья
СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ (1862–1877)
Подколесин
Двадцать третьего сентября 1862 года в кремлевской церкви Рождества Богородицы на Сенях Лев Толстой обвенчался с Софьей Берс, дочерью московского врача-немца Андрея Евстафьевича Берса и его супруги Любови Александровны (в девичестве Иславиной). Толстому к тому времени было 34 года, его жене только что исполнилось 18.
Присутствовавший на венчании народ ахал: «Какая молоденькая! За старика идет! Видать, богатый!»
Этому событию предшествовал целый ряд попыток Толстого жениться. В отличие от братьев — закоренелого холостяка Николая, Сергея, жившего гражданским браком с цыганкой, и Мити, скончавшегося на руках выкупленной из публичного дома проститутки; в отличие от сестры Марии, чье замужество потерпело фиаско, Лев подошел к проблеме брака основательно. Он хотел нарушить традицию семейных неудач своих братьев и сестры.
Как-то он признался, что мечтал о женитьбе с пятнадцатилетнего возраста. Он был убежден, что семейное счастье — его стезя. Он много размышлял об этом. В письме к Ёргольской, отправленном в 1852 году с Кавказа, за десять с лишним лет до женитьбы, он в подробностях описал свою будущую семейную жизнь: «Я женат — моя жена кроткая, добрая, любящая, и она Вас любит так же, как и я. Наши дети Вас зовут “бабушкой”; Вы живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; всё в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папá, и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли; Вы берете роль бабушки, но Вы еще добрее ее, я — роль папá, но я не надеюсь когда-нибудь ее заслужить; моя жена — мамá…»
Из этой «семейной программы» можно понять, что 24-летний Толстой представлял себе свою семейную жизнь как точную копию той, что была в Ясной Поляне при жизни его отца и матери. Ёргольской он отводит роль, прежде исполнявшуюся бабушкой Пелагеей Николаевной. Себе — роль отца, Николая Ильича. Жене — роль матери, Марии Николаевны. А дети? «…наши дети — наши роли», — пишет он Ёргольской. То есть его дети — это его братья, сестра и он сам в детстве, но… при живых родителях. Таким образом, «семейная программа» Толстого предполагала не только копирование прошлого, но и его, если можно так выразиться, исправление. Всё то же, но без постигшего семью несчастья, которое оставило детей Толстых сиротами. Толстой как бы хочет исправить ошибку Бога.
Отсюда становится понятным, почему при разделе наследства он мечтал получить Ясную Поляну, самое недоходное из имений. Он поставил себе целью восстановить семейный рай. И конечно, это могло случиться только в родовом гнезде, в Ясной!
Но жизнь вносила коррективы в осуществление «генерального» плана молодого Толстого. Кавказ, Крымская война, литературные занятия, две поездки за границу… Однако он не отказывался от плана, а лишь откладывал его реализацию. И тому были не только внешние, но и внутренние причины.
Во-первых, он считал себя некрасивым: большие оттопыренные уши, утиный нос, близко и глубоко посаженные глаза, слишком высокий рост… Он робел в присутствии женщин, даже не обязательно светских. В «Казаках» князь Оленин робеет наедине с казачкой Марьяной, хотя цель их свидания понятна обоим и вполне вписывается в этику казачьей станицы. Но Оленин чувствует, что не нравится женщинам. И проницательный дед Ерошка не случайно говорит ему на прощание: «Нелюбимый
