Изверг. Когда правда страшнее смерти - Эммануэль Каррер
– Я не помню, – говорит он, – ее последних слов.
При вскрытии в крови Флоранс было обнаружено 0,20 граммов алкоголя, что означает, что если она спала всю ночь, то уснула почти пьяной. А между тем Флоранс никогда не пила – разве что немного вина за обедом по большим праздникам. Можно предположить ссору, начавшуюся со слов: «Я знаю, что ты мне лжешь». Муж уходит от ответа, жена настаивает. Зачем он сказал, будто голосовал против смещения директора? Почему его нет в справочнике ВОЗ? Разговор идет на повышенных тонах, она выпивает, чтобы успокоиться, рюмку, другую, третью. И под действием алкоголя, к которому она не привыкла, засыпает. Он не спит, всю ночь ломает голову, как ему выйти из положения, и под утро наносит ей удар по голове.
Когда его ознакомили с этим сценарием, он ответил: «Если мы ссорились, зачем бы я стал это скрывать? Я бы все равно чувствовал себя виновным, но это было бы хоть какое-то объяснение… Было бы, наверное, не так дико… Я не могу с уверенностью сказать, что ссоры не было, но я ее не помню. Я помню сцены убийства, страшные, чудовищные, но эту – нет. Я не в состоянии сказать, что происходило между тем моментом, когда я стал утешать Флоранс, и тем, когда я очнулся с окровавленной скалкой в руках».
Обвинение доказывало, что скалку он купил накануне в супермаркете, он утверждал, что она валялась в спальне, где ею пользовались дети: раскатывали пластилин. Воспользовавшись скалкой на свой лад, он вымыл ее в ванной – тщательно, следов крови, которые можно было бы увидеть невооруженным глазом, не осталось, – и убрал на место.
Зазвонил телефон. Он снял трубку в ванной. Приятельница, психолог из Превессена, спрашивала, собирается ли Флоранс вместе с ней вести субботний урок катехизиса сегодня вечером. Он ответил, что нет, так как они собираются в горы, к его родителям, и останутся там ночевать. Он извинился, что говорит шепотом: дети спят, и Флоранс тоже. Предложил разбудить ее, если это важно, но приятельница сказала, что не стоит и она проведет урок одна.
Звонок разбудил детей, и они прибежали в ванную. Их всегда было легче поднять в те дни, когда не было уроков в школе. Им он тоже сказал, что мама еще спит, и все трое спустились в гостиную. Он включил видеомагнитофон, поставил кассету «Три поросенка», приготовил каждому по чашке кукурузных хлопьев с молоком. Дети уселись на диван, завтракали и смотрели мультфильм, а он сидел между ними.
– Я знал, после того как убил Флоранс, что Антуана и Каролину убью тоже и что сейчас, перед телевизором, наши последние минуты вместе. Я целовал их. Наверное, говорил какие-то нежности, что-нибудь вроде «Я вас люблю». Со мной такое бывало часто, а они часто в ответ рисовали мне картинки. Даже Антуан, который еще писать толком не умел, мог написать «Я тебя люблю».
Долгая, очень долгая пауза. Судья дрогнувшим голосом предложила сделать пятиминутный перерыв, но он покачал головой, сглотнул – это было слышно всем – и продолжил:
– Мы просидели так примерно полчаса… Каролина заметила, что мне холодно, и хотела сходить в спальню за моим халатом. А я сказал, что это они горячие, уж не заболели ли, и нужно померить температуру. Каролина поднялась со мной наверх, я уложил ее на кроватку… И пошел за карабином…
Повторилась та же сцена, что прежде из-за собаки. Он задрожал, весь как-то обмяк и бросился на пол. Его не было видно, только спины склонившихся над ним жандармов. Тоненьким детским голосом он скулил: «Папочка! Папочка!» Какая-то женщина из зала подбежала к боксу и застучала по стеклу, приговаривая: «Жан-Клод! Жан-Клод!» – точно мать. Ее не трогали: ни у кого не хватило духу.
– Что вы сказали Каролине? – продолжила допрос судья после получасового перерыва.
– Не помню… Она легла на живот… Тут я и выстрелил.
– Мужайтесь…
– Я, наверное, говорил все это на следствии, много раз, но здесь… здесь они… (рыдание) Я выстрелил сначала в Каролину… Она прятала голову под подушку… Наверное, я делал вид, будто это такая игра… (стонет, прикрыв глаза) Я выстрелил… положил карабин где-то в детской… позвал Антуана… и опять…
– Боюсь, что мне придется вам немного помочь, присяжным нужны подробности, а вы не вполне точны.
– Когда родилась Каролина – это был самый прекрасный день в моей жизни… Она была такая красивая… (стон) у меня на руках… Я первый раз купал ее в ванночке… (судорожный всхлип) Это я убил ее… Это я убил ее.
(Жандармы удерживают его за руки с каким-то почтительным ужасом.)
– Вы не думаете, что Антуан мог слышать выстрелы? Вы надели глушитель? А его вы позвали под тем же предлогом? Померить температуру? Ему не показалось это странным?
– Об этом моменте у меня нет отчетливых воспоминаний. Это еще были они, но это не могла быть Каролина… Это не мог быть Антуан…
– Он не приближался к кроватке Каролины? Вы накрыли ее одеялом, чтобы он ни о чем не догадался?
(Рыдания.)
– На следствии вы сказали, что хотели дать Антуану фенобарбитал, растворив его в стакане воды, но он не захотел пить, сказав, что это невкусно.
– Это были скорее домыслы… Я не могу вспомнить, как Антуан говорит «невкусно».
– Вам нечего добавить?
– Я, наверное, хотел, чтобы он уснул.
Слово взял обвинитель:
– После этого вы вышли за газетами, купили «Экип» и «Дофине либере» и, по мнению продавщицы в киоске, выглядели как обычно. Вы делали вид, будто ничего не произошло и жизнь продолжается?
– Я не мог купить «Экип». Я никогда его не читаю.
– Соседи видели, как вы пересекли улицу и достали почту из почтового ящика.
– То есть я все это делал, чтобы отмахнуться от действительности, просто не хотел знать?
– Вы аккуратно упаковали карабин и положили его в багажник перед тем, как ехать в Клерво-ле-Лак. Зачем?
– На самом деле я, конечно, собирался их убить, но, наверное, говорил себе, что хочу вернуть карабин отцу.
Пес родителей, лабрадор, радостно встречая его, всегда пачкал лапами одежду, и он по привычке надел старую куртку и джинсы, а костюм для ужина в Париже повесил на плечиках в машине. Положил в сумку рубашку на смену и туалетные принадлежности.
Как ехал, он не помнит.
Не помнит, как остановился перед статуей Девы Марии, которую отец каждую неделю мыл и украшал цветами. В памяти осталась картина: отец открывает ему ворота. И больше ничего – до его смерти.
Известно, что они пообедали втроем. Приборы так и стояли на столе, когда дядя Клод
