Бриджит Бордо - Инициалы Б. Б.

Пришлось наряжаться.

Во-первых, будут без конца снимать, во-вторых, хотела, чтобы Жиль ревновал и страдал, что не со мной. А еще чтобы как-то отстаивать себя: выходила на публику я редко, а надо было положить конец сплетням, слухам, клевете, домыслам всех этих «добрых людей», которые в глаза хвалят, а за глаза мешают с грязью. Отнять у них все зацепки!

По просьбе Кристины Живанши одолжил мне на вечер красивейшее платье.

Одетта пришла причесать. Маленький пучок, а из-под него там-сям несколько непокорных прядок.

Пиноккио, очень элегантный в смокинге, ждал, пока я оденусь, попивая шампанское с Аленом.

Прождал он всю ночь! Только я собралась надеть свое платье, как услышала из спальни громкий протяжный стон. У меня на кровати рожала Гуапа. Смотрела она на меня с мольбой и доверием, вся во власти нестерпимой муки, которая только и кончится, когда выйдут из ее живота щенки. И нет на свете ни коров с телятами, ни свиней с поросятами, ни премьер с «макаронами». Я осталась со своей страдалицей, я рожала с ней, возле нее, ободряя, любя, лаская, помогая.

Вот это, действительно, премьера!

Лучшая в моей жизни! Родились у нас прекрасные младенцы! Пиноккио с Аленом исполняли роль взволнованных папаш. Время от времени они заглядывали узнать, как дела. Одетта — акушерка. Клоун обнюхал пищавшие комочки и довольно завилял хвостом.

Назвали их Лидо, Блюбель и Премьера. В силу сложившихся обстоятельств.

Однажды, вернувшись со студии, я не застала ни Алена, ни Пиноккио. Только Клоун с Гуапой ждали у двери. В гостиной на полу перед магнитофоном сидел Жильбер со стаканом виски в руке и тихонько пел, почти шептал в микрофон… Я застыла на месте, обмирая от счастья, не смея помешать ему, и только слушала.

В тот вечер я была самой счастливой на свете женщиной!

Тот, кого я любила, был рядом! Он подарил мне изумительную песню, мне посвященную! Он сочинил ее, пока ждал в гостиной. Слова любви приходили сами собой, по-детски правдиво и просто. В тот вечер я действительно почувствовала, что Жиль любит меня.

XI

В глубине души я знала, что мне не жить с ним. Во-первых, жизнь у него давно своя, но это еще не главное. Мало ли на свете разводов и разрывов! Но во-вторых, и в главных, была во мне скорее влюбленность, а не любовь. Любовь — глубже, подлинней.

Любовь была к Жану-Луи.

Любить — ежеминутно делить все. Любовь — союз, слияние, а ничего подобного не было у нас с Жилем. И в отместку я радовалась, когда Ален принес мне газету, не то «Франс-Диманш», не то «Сине-ревю», где намекали, а потом и говорили прямо о нашей с Беко идиллии. Беко олицетворял успех во всем. Быть с Беко — значило подняться к высотам незнакомым, пугающим, но заманчивым.

Жиль подарил мне свой концертный галстук, «счастливый», синий в белый горошек. У него имелась дюжина одинаковых. Это был его талисман. Без синего в белый горошек галстука он на сцену не выходил. Тот, что он мне дал, был на нем в «Олимпии» и в телепередаче, которую я смотрела, когда он пришел ко мне. Даря мне галстук, он объявил новость: я приеду к нему в Женеву и отправлюсь с ним на гастроли. О счастье! Съемки кончаются, я буду свободна как птица и смогу разделить с Жилем жизнь и работу. И чтобы никакого Пиноккио, никого! Чтоб только я одна!

Жиль безумно боялся, как бы пресса не пронюхала, что я с ним, и велел мне записаться под чужим именем в отеле «Дю Рон», где он будет ждать. Просил спрятать волосы и надеть черные очки, не просил только приклеить усы, и на том спасибо.

Я и сегодня не люблю ездить одна, а тогда просто не выносила! Застенчивость, несамостоятельность, страх неизвестности в чужой среде, без друга, без соломинки, чтобы уцепиться. А потом гастролировать — значит кочевать, мотаться по гостиницам и почти не быть вдвоем!

Я тряслась от страха, но решилась. Под лежачий камень вода не течет. Жиль достаточно ездил, чтобы увидеться со мной, могу и я один раз для Жиля стронуться с места.

Я села в спальный вагон Париж — Женева в строжайшей тайне.

Ален проводил на вокзал. Февральский день 1958 года. Холодно. Я надела свою норку «на вырост».

На другое утро я уже в Женеве. Шел снег. Я обмоталась платком, до глаз закрылась шубой, вдобавок черные очки — попробуйте, узнайте! В отеле «Дю Рон» записалась «мадемуазель Мюсель» — маминой девичьей фамилией, как было условлено с Жилем, и благополучно добралась до заказанного мне номера. Там ждал огромный букет с запиской, извещавшей, что Жиль опоздает, сломалась машина. И вот я бегаю по номеру, смотрю, как над рекой идет снег… волнуюсь… скучаю…

Жиль влетел, как вихрь, закружил меня в объятьях, познакомил с Жаном, братом и помощником, сказал, что любит, что обожает, и вихрем умчался в театр. Я поняла, почему его зовут «Господин Сто Тысяч Вольт». После него стало тихо-тихо, вещи обрели нормальные размеры, Жан смог сказать несколько слов.

«Рэймон Бернар, дирижер оркестра Жильбера, зайдет за нами перед концертом и отведет в театр, в Жильберову артистическую».

Значит, опять играть в невидимку посредством платка, очков и прочего.

Все, однако, шло хорошо до артистического подъезда. А там — давка, народ, фотографы стеной.

Бернар в испуге накинул мне шубу прямо на голову и повел меня, как слепую. Я спотыкалась, ничего не видела, задыхалась под шубой, в обезумевшей толпе.

Наконец добрались до артистической. Пахнет пудрой, сигаретами, виски и мужским одеколоном. Меня втолкнули в каморку рядом и сказали ждать. Скинув шубу, я увидела, что нахожусь в умывальной комнатке. За стеной голоса, смех, потом хохот Жиля. Когда все совсем стихло, я открыла дверь и выглянула.

В комнате никого.

Как хорошо в тишине! Налила себе виски (которое терпеть не могу!) для бодрости. Я устала, выдохлась и сама удивлялась, что я делаю здесь, в этом театре, в этом городе одна и почему меня, как прокаженную, скрывают и стыдятся.

Было очень грустно.

Я слышала, как на сцене Жиль поет песни, которые я любила и помнила наизусть. Я знала, что за кулисами его ждет жена со стаканом воды, на случай, если в паузе он захочет пить. Я-то ему воды не протяну, я любовница, а любовниц прячут!

Жиль забежал ко мне — я смирно сидела на месте. Он был потный, счастливый, сказал мне, что поет в этот вечер для меня. Ничего себе, для меня, которая где-то на задах… Ну и что, ведь он любит меня, обожает!

Я все-таки протянула ему стакан воды. Его глаза блестели…

Под конец концерта пришел Жан. Он очень деликатно попросил, чтобы я вернулась в чулан, пока журналисты, фотографы и всякие там друзья-приятели, которые неизбежно набьются в артистическую, не уйдут. Я вернулась и, за неимением в чулане стульев, уселась на унитаз. И стала ждать. Курила сигарету за сигаретой. Минуты ползли еле-еле. Возвращение со сцены, шум, гам, поздравления, автографы, треск вспышек, интервью, грудной женский смех, хлопанье двери, «до свиданья!», тишина.