Бриджит Бордо - Инициалы Б. Б.

Что сказать? Что сделать? Солгать? Снова?

Ну нет! Я просто попросила оставить себе машину. Настаивала, и он согласился. Господи, несколько минут — и насмарку два года жизни.

Наконец я вышла из оцепенения, стала говорить и, говоря, убедила себя, что невинна, и потом убедила его, что совершенно чистосердечна. Чушь несусветная, конечно. Но от усталости я сама не знала, что делаю.

Итак, жить я продолжала с Жаном-Луи, а работать — с Фейер и Габеном. Но в душе я не могла найти себе места. На съемках, в первой сцене, в адвокатской конторе Габена, я оказалась неспособной проговорить роль, то и дело путалась в тексте. И сходила с ума еще больше.

Отан-Лара начал нервничать, теребил свою кепку. Съемочная группа смотрела неодобрительно. Одетта принялась пудрить мне нос и шепотом уговаривала успокоиться. Напряжение достигло предела.

И тут Габен оказался на высоте. Чувствуя, что я — в страхе, смущении, беспамятстве — на грани нервного срыва, он нарочно ошибся в следующем дубле. И проворчал, что, дескать, со всяким может случиться! Этим он разрядил атмосферу, и я наконец произнесла все правильно. Спасибо, Габен! Под грубоватой оболочкой у вас была нежнейшая душа, и благодаря вам мне в «Случае несчастья» удалась роль!

А в остальном то, что должно было случиться, случилось!

Жильбер покорил меня, атакуя цветами, телефонными звонками, записками. Думала я только о нем и, если могла играть на студии «Сен-Морис», не могла разыгрывать комедию дома!

Однажды вечером, когда я еле приплелась после съемок на Поль-Думер, у нас с Жаном-Луи произошел окончательный разрыв. И он ушел, потому что я не останавливала его, потому что вообще не знала, что делать.

Легко писать десятки лет спустя!

Трудно жить, пережить, принять.

Я любила Жана-Луи до безумия, любила, может быть, так, как никого никогда, но сама о том не ведала, просто была молода и хотела жить, и не терпела принуждения, и не шла на уступки. Уступить — умереть, а я хотела жить!

Рождественскую ночь я провела в слезах, в обществе Клоуна и Гуапы, недоумевавших, почему я так печальна, ведь ночь как ночь…

Я думала о Жане-Луи. Где он?

Вспоминала о кассийском Рождестве, проведенном вместе.

Потом подумала о Жильбере. Он сейчас с женой и детьми в местечке Шене, недалеко от Версаля. У меня даже нет его телефона. Помню, бродила всю ночь по квартире в своей новой ночной рубашке и дивной шали, говоря себе с опозданием, что женатый — не для меня! А на моей постели очень мило заснули Гуапа с Клоуном, моя единственная опора!

На другой день позвонил Беко.

Он придет вечером, с подарком! Каждый его приход был праздником, а праздник — вещь редкая, его отмечают! Вечером 25 декабря Поль-Думер был похож на маленький дворец, освещенный свечами. Я была красива, Гуапа с Клоуном прелестны. Из клеток я выпустила голубей, они порхали по квартире, пахло дорогими духами, на столе, на кружевной скатерти — куча вкусных вещей, которые я припасла на случай, если…

Жильбер пришел, таинственный и страстный. Свою жизнь он оставил за порогом. А здесь, у меня, помнил только обо мне, о нас! Как странно — любить кого-то, кто знаменит на весь мир! Смотришь на него, рядом, совсем рядом, — и не узнаешь, а ведь это он!

В тот вечер он надел мне на шею платиновую цепочку с брильянтовым кулоном от Картье. А я, не ожидая подарка, сама ничего не приготовила, поэтому вручила ему в ответ ключ от своей квартиры, блеснувший в его руке, как талисман. Вечер пролетел быстро, в два часа ночи прозвонил будильник, и Жильбер ушел, как явился — таинственный и страстный, — к семье, жене, к себе домой.

У него-то были корни, те самые корни, которые помогают нам жить!

А у меня их не было.

И я решила найти их, то есть завести свой дом, дом на море. У мамы был свой домик в Сен-Тропезе. Она и Ален помогли мне, списавшись со всеми тамошними агентствами по продаже недвижимости.

В конце этого года на торжественном вечере мне вручили мой первый актерский приз «Триумф французского кино» по результатам опроса, проведенного профессиональной газетой «Фильм Франсе» среди директоров кинозалов.

Досадно, что журналисты что-то пронюхали и писали с намеками. Мы стали четой года, и, опуская наше семейное положение, нас и обручали, и женили во всеуслышание.

Что за пытка!

А ведь сочельник мы встретили вместе только на экране, а в жизни — порознь: я — в одиночестве у себя на Поль-Думере, а он — у себя в Арменонвиле, с женой и друзьями.

Отныне за мной постоянно следовали репортеры: подстерегали утром, провожали до студии и обратно вечером домой, спали в машинах у подъезда… Ситуация становилась невыносимой. Да и Жильберу, который сделал крепкую семью частью своего имиджа, очень не нравилась газетная шумиха о наших с ним отношениях.

А ведь мы ни разу нигде не появились вместе, ни в ресторане, ни в кино, ни даже у друзей. Встречались мы тайно, у меня по ночам, когда не было ни служанки, ни Алена.

Откуда же об этом узнали?

Я никогда не могла понять, каким образом каждый мой шаг, каждый порыв, даже самый тайный, становились предметом публичного обсуждения, хотя я не говорила о них никому, даже самым близким друзьям.

В результате Жильбер по-прежнему звонил мне по ночам, анонимно посылал цветы, но больше не приходил ко мне, объясняя это тем, что боится скандала, боится, что у меня дома его сфотографируют, что публика осудит, боится того, боится сего…

А о том, что боится потерять меня, мне не говорил!

Итак, в начале 1958 года целыми днями я пропадала на студии, в работу ушла целиком. Пыталась чего-то достигнуть в жизни, заслужить в поте лица профессиональное признание.

Были телефонные послания. Кристина хотела повидаться. Она затевала интересный фильм с режиссером Дювивье «Женщина и паяц». Контракт составили. Книга Пьера Луиса лежала у меня на подушке. Ольга согласна, Дювивье тоже, Оренш и Бост берутся сделать сценарий. Ждут меня. А я, раскрыв «Женщину и паяца», жду звонка от Жильбера.

Присылали предложения агентства по продаже недвижимости, с фотографиями домов «на берегу». Предлагали Касси, Жуан-ле-Пэн, Бандоль, Трифуйи-ле-Бегонья.

Я смотрела на ворох почты, но в мыслях была далеко-далеко, за тридевять земель отсюда.

Была ли я, действительно, влюблена в Жильбера?

Уже и сама не знала. Влюблена была, скорее всего, в телефонный аппарат.

Это я-то, любившая солнце, волю, песок, зной, деревню, животных, запах сена, любившая бегать босой, свободной и жить у моря, — жила с утра до вечера затворницей, не видя неба, как чахлое комнатное растеньице. Увядала в свои 23 года!