Эдна О’Брайен - Влюбленный Байрон

К тревоге Байрона, Аннабелла устроила ему сцену вполне в духе Каро, во время которой он побледнел и потерял сознание. Он намекнул на некую таинственную тень, омрачавшую его прошлое, ссылался на вред, который она нанесла первым своим отказом, за который теперь он взял реванш. Она, ощущая ужасные препятствия, решила разорвать помолвку. В этот-то момент Байрон и лишился чувств, а Аннабелла в ужасе опустилась перед ним на колени. Спустя каких-нибудь сорок лет она описала этот момент Гарриет Бичер-Стоу, потому что, хотя вся ее жизнь в пересказах, письмах и тщательных расследованиях была посвящена самооправданию, она хотела сказать миру, что Байрон все же любил ее. Ей хотелось скрыть свое унижение из-за того, что Байрон так легко обольстил ее.

По ее просьбе Байрон уехал раньше, чем намеревался: жизнь с ним под одной крышей, пока они еще не женаты, как оказалось, действует ей на нервы. В Боробридже он вновь обрел свою галантность. «Душа моя, мы вновь разлучены, потому что расстояние в одну милю столь же огорчительно, как и в тысячу миль», — пишет он, убаюкивая себя обманчивой надеждой, что, когда они поженятся, различия между ними улетучатся.

ГЛАВА XV

Свадебные приготовления и свадебные колокола — все это Байрон назвал «несносной суматохой». В Сихэме испекли торт — Байрону оставалось надеяться, что он не заплесневеет. Сэр Ральф написал эпиталаму; одна из строф была так смешна, призналась Аннабелла, что ей пришлось переписать ее. Письма Аннабеллы к Байрону стали умоляющими: «мой… мой… навеки твоя… я надеюсь получить сегодня хоть строчку от тебя… без тебя мне ничто не мило… эти долгие мрачные дни».

Байрон обратился к архиепископу Кентерберийскому за особым разрешением, по которому он мог вступить в брак в любое время, в любом месте и без публичности. Жених и его шафер Хобхауз выехали в сочельник. Хобхауз отправился в Кембридж, в то время как Байрон, сделав крюк, заехал в Сикс-Майл-Боттом для прощальной встречи с Августой, несколько подпорченной тем, что полковник Ли оказался дома. На Рождество, когда термометр опустился ниже нуля, Байрон пишет Аннабелле и желает ей «много веселых минут и сладкого пирога». Именно Августа убедила его все же выехать на второй день Рождества. Хобхауз отметил, что никогда еще влюбленный не был таким медлительным.

Когда 30 декабря они наконец прибыли в Сихэм, настроение было мрачное и встревоженное. Леди Джудит уже легла спать, а Аннабелла, как свидетельствует Хобхауз, «с безоглядной влюбленностью обвила шею Байрона и разразилась слезами». Он также отметил, что она выглядит безвкусно в своем дорогом длинном платье, но «ее щиколотки и стопы — великолепны». На следующий день состоялись подписание документов и репетиция свадебного обряда. Вместо Аннабеллы стоял Хобхауз, чтобы священник, преподобный Томас Ноэль, внебрачный сын лорда Уэнтуорта, познакомился с правилами церемониала. Ужин прошел в обстановке вымученного веселья.

Утром 2 января 1815 года Байрон в полном параде вышел в сад. Преподобный Ноэль в священническом облачении молча сидел за завтраком. Леди Джудит была в крайне нервном состоянии и не могла разливать чай. Скамеечки для коленопреклонения позаимствовали в церкви; их установили в алькове гостиной второго этажа, пока миссис Клермонт помогала одеваться двадцатидвухлетней невесте. Около одиннадцати Аннабелла в белом муслиновом платье, отделанном кружевом, и муслиновом жакете спустилась под руку со своим отцом. Произнося брачный обет, Аннабелла, как показалось Хобхаузу, была тверда, как скала. А Байрон, как он позднее утверждал, «ничего не видел, ничего не слышал». Брачные клятвы он произносил запинаясь, туман застилал ему взор, и при этом жених вспоминал свою первую любовь Мэри Чаворт и их прощание в Энсли.

Потом леди Джудит запечатлела на щеке зятя холодноватый поцелуй, далее, к его неудовольствию, из соседней церкви донесся громкий колокольный звон, грянул ружейный залп, а местные шахтеры в панталонах изобразили некое подобие танца с мечами, в ходе которого был обезглавлен манекен. Хобхауз подарил Аннабелле собрание стихотворений Байрона в марокканской коже и пожелал ей много счастливых лет. По своей наивности она сказала, что если не будет счастлива, то лишь по собственной вине. Далее наступило «меланхолическое прощание» Хобхауза с Байроном.

Еще более меланхолической, чтобы не сказать хуже, стала и сорокамильная поездка в Холнэби, еще один дом Милбэнков в Йоркшире, который сэр Ральф снял для медового месяца молодоженов. Снег и дождь снаружи, а внутри кареты — извержение вулкана. Без каких-либо причин и вопреки здравому смыслу Байрон сначала без удержу пел, затем, повернувшись к Аннабелле, заявил, что он — дьявол и докажет ей это, что он повинен в таких преступлениях, какие она, при всем своем благочестии, не сможет за него отмолить, и что ей придется заплатить за обиду первого отказа два года назад. Более того, ее приданое он назвал ничтожным. В Дарэме, где их приветствовал радостный звон колоколов, проклятия еще усилились, предвещая три горькие недели, которые Байрон в более веселом расположении духа назвал «сиропным месяцем».

Атмосфера прибытия своей напряженностью напоминала сцену из готических романов: ветхий особняк, падающий снег, слуги с горящими факелами в руках. Невеста выглядела оцепеневшей и напуганной, а жених не помог ей выйти из кареты. Так началась самая скандально известная в поэтической среде брачная жизнь, она удостоилась памфлета в журнале «Джон Булл» и стала предметом самого пристального изучения, чему способствовали признания Байрона в его «Мемуарах», как рассказывает об этом Томас Мур, а также многочисленные и все более изобличающие свидетельства леди Байрон при общении с ее поверенными, а позднее и пересказанные в ее «Histoire».

Хотя Байрон и заявил Муру о нежелании «профанировать целомудренную тайну Гименея», однако, согласно тому же Муру, «он лишил леди Байрон невинности на диване перед обедом».

Спросив, собирается ли она ночью делить с ним постель, он заявил, что вообще ему неприятно спать рядом с какой-либо женщиной, но если ей того хочется, он допустит ее на свое ложе — в конце концов, все животные похожи друг на друга при условии, что они молоды. Аннабелла, которая в своих представлениях о подходящем муже в ужасе отшатнулась бы от безумца, получила безумие в полной мере. Их первая брачная ночь напоминала новеллы Эдгара По. Багровые шторы отражали отблески пламени, галлюцинирующему жениху мерещилось, что он в аду, потом он ходил взад-вперед по мрачной, призрачной галерее с заряженным пистолетом.

К утру Аннабелла сказала, что ее сердце сковал «смертельный холод». И тем же утром ей пришло на ум первое подозрение относительно Августы, «мимолетное, как молния, но и не менее ошеломляющее». Встретив жену в библиотеке, Байрон протянул ей письмо от Августы, в котором она обращалась к нему «самый дорогой для меня и лучший из людей». Августа поразительно точно описала волнение Байрона во время произнесения брачного обета в Сихэме, сравнивая его с морской бурей во время землетрясения. Письмо, как заметила Аннабелла, произвело на него странное впечатление, приведя в «яростное и ликующее состояние». Призрак Августы преследовал Аннабеллу в Холнэби. Не совладав с собой в присутствии горничной миссис Миннс, она призналась в своих подозрениях, что когда-то между братом и сестрой произошло нечто ужасное. Тому было много зловещих подтверждений. Так, случайная фраза о «Доне Себастиане» Драйдена, истории грешной любви брата и сестры, привела Байрона в бурную ярость: он схватил кинжал, лежавший на столе рядом с заряженными пистолетами, и выбежал в галерею, примыкавшую к спальне. В моменты такой мрачности он намекал на неслыханные преступления, тяготевшие над ним, говорил, что является отцом двоих незаконных детей и что они с Аннабеллой совершили глупость, вступив в брак. Потом он занялся ее перевоспитанием, утверждая, что добро и зло — чисто условные понятия, а нравственность в Константинополе не имеет ничего общего с таковой в Дарэме или Лондоне. При этом его письма внешнему миру полны обычного для него легкомысленного подшучивания. Леди Мельбурн он писал, что они с Белль прекрасно ладят и жена пока еще не успела ему надоесть.