Иван Исаков - Каспий, 1920 год

- Верите ли, ни на шаг не отпускает! Что корнеты или ротмистры! Самому превосходительству не разрешила в гостиницу зайти…

Слабее всех были клоуны и остряки.

Как ни старались заправилы артели растянуть программу, все же ее хватило только на неполный час.

Однако зрители расходились очень довольные и полные новых впечатлений.

* * *

После финального парада началось паломничество актеров в нашу ложу.

Мы не скупились на комплименты.

В это время, загасив все лампы, кроме одной, и перебрав опилки на арене, конюхи развели в ее центре маленький, почти бездымный костер, после чего выпустили на манеж всех лошадей без всякой сбруи. Оказалось, что это подобие «ночного» - давнишняя цирковая традиция.

Одновременно в ложе очутились два составленных буфетных столика и - по волшебству Беткача - бутылки, консервы и буханки хлеба.

Этот «ужин с труппой» я не забуду, как не забуду представления. Однако если представление доставило большое удовольствие, то его продолжение смыло все хорошее.

Самая низкая и грубая лесть со стороны мелких членов труппы, мало заботившихся о том, чтобы скрывать то, что они несколько дней назад теми же штампованными фразами обхаживали злейших врагов, оставивших у тюрьмы убитых женщин.

- Вы защитники нашего отечества! Родины! («Единой и неделимой» опускалось по цензурным условиям.)

- Вообще жизнь - игрушка! Все трын-трава! Давайте пить и веселиться! Не прикажете позвать хористок из кордебалета? (Последние выжидали, нетерпеливо выглядывали из прохода.)

Якобы оговорки по ошибке «господа офицеры» вначале делались нарочито, для пробы, и только после нескольких замечаний были оставлены. И удивительное дело, что эта мелкота, полунищая и презираемая своими «благодетелями», ненавидела нас, красных, и меньше примирялась с изгнанием белых, чем настоящие артисты и более культурные люди. Очевидно, это своеобразная разновидность артистического люмпена, который уже не мог и не хотел работать, привыкнув к паразитическому существованию. Слава аллаху, наряду с ними есть такие, которые поняли, что происходит, и жадно расспрашивают о цирке Чинизелли в Питере и удивляются, что он существует.

Разные они, артисты этой труппы, но единственно в чем единодушны, это в анафеме на голову бросившего их хозяина.

Ни свирепый аппетит действительно голодных артистов, ни пьяные слезы «коверного», ни тоска его коллеги по «настоящей публике» (которая сбежала) не произвели такого впечатления, как тот момент, когда я заметил, что один из артистов тайком набивает карманы кусками хлеба.

Застигнутый взглядом, он покраснел до слез, а я, покраснев не меньше, проклинал свою наблюдательность. За спинами других он извиняющейся мимикой и красноречивыми жестами показал вдаль, подняв два пальца, из чего ясно было: «Жене, в гостиницу».

Стало муторно на душе. Вижу, что и Калачеву не легче.

Когда Беткач, сбросив китель, неуклюже взобрался на спину отдыхающего и безразличного ко всему коняги и крикнул: «Не нахожу машинного телеграфа! Не знаю, как дать ход!» - его стянули два конюха явно цыганского вида, а сидевший рядом с Гавриловым пожилой, серьезный и с достоинством артист раздумчиво сказал:

- Вот так же, недели две назад, после представления, в этой же ложе ужинали с белыми офицерами… И капитан второго ранга (не помню фамилии) пытался забраться на лошадь…

- Помимо философской идеи, что история повторяется, вы хотите сказать, что нет никакой разницы между белогвардейскими офицерами и нами?

- О нет! Дай бог, чтобы эта «история» больше не повторилась. А разница значительная! Я бы сказал - разительная! Во-первых, вы и ваши друзья пьете настолько умеренно, что я вижу, до традиционной стрельбы по пустым бутылкам дело не дойдет. Во-вторых, несмотря на прямое предложение, выглядывания и привычную жестикуляцию самих хористок, вы отказались от «облагораживающего» дамского общества. Это настолько необычно, что вздумай наш недоброй памяти директор не приготовить к ужину парное число девочек, то, наверное, был бы оштрафован полицеймейстером («за антисанитарное или пожароопасное состояние заведения»)… Это назавтра, а на сегодня был бы бит по морде.

- Скажите, а почему вы не… не эвакуировались?

- Намечалось. Даже вагоны были обещаны, а помощник администратора даже успел выехать в Баку для разговоров о месте для шатра и о помещениях. Но потом, когда началась эвакуация, нас заставили давать представления до последнего момента, чтобы создать впечатление, что в городе все идет нормально, никакой эвакуации не предвидится… Затем в течение двух суток была невообразимая паника, и о нас, конечно, забыли. Директор хотел прихватить кое-что из реквизита, но тут уже мы не позволили… А теперь - спасибо вашему политотделу, одного названия которого мы так боялись. Сейчас мы зачислены в их ведение и на паек. Кое-кто из наших не понимает еще новой публики. Но я так скажу: настоящий артист не может выступать сознательно слабее или плохо только потому, что ему зритель не нравится. Это все равно что не уважать свою работу.

* * *

Возвращались в порт грустные.

Кто- то сказал, что не надо было оставаться на «ужин».

Мне же казалось, что надо. Надо смотреть и видеть все вокруг в переживаемое нами время, чтобы понимать жизнь и учиться у нее. Судьба цирка не случайна и дополняет картину отступления белых, вернее - картину их конца.

5 апреля (Петровск-порт).

Утро.

Передо мной сидит симпатичный, бедно, но аккуратно одетый старичок с чиновничьей фуражкой на голове. Когда представлялся тихой скороговоркой, запомнилось только, что он лоцмейстер 2-го не то класса, не то ранга, но главное заключалось в том, что явился «за инструкциями» смотритель здешнего морского маяка.

Он уже обошел немало начальства и армейского и флотского, но никто не знал, что с ним делать, и направлял дальше, пока он не уперся в начальника охраны водного района, а поскольку главштура Корсака налицо не оказалось, мне его дальше переправлять было некуда. И вот сидит этот скромный человек долга, годящийся мне в отцы и, очевидно, слишком много повидавший на своем веку, ожидая указаний, когда зажигать и когда тушить огонь большого маяка.

Как- то о маяке я забыл. Возможно, потому, что подходили на видимость порта уже засветло, в хорошую видимость и его огонь «Деятельному» был не нужен.

Вот и отсюда, с мостика, видна высокая красивая башня, стоящая на выступе холма, с широкой и светлой полосой, которая наносится поперек башни почти всегда, когда она проектируется не на небе, а на фоне вплотную стоящих высоких гор.