Екатерина Сушкова - Записки

Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопнулись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами и конфектами исписанный клочок бумаги, — не помню я стихов вполне:

Итак, прощай! Впервые этот звукТревожит так жестоко грудь мою.Прощай! Шесть букв приносят столько мук.Уносят все, что я теперь люблю!Я встречу взор ее прекрасных глаз,И может быть… как знать… в последний раз![87]

V

В Петербурге. — Старый обожатель. — Смерть отца. — Альбом с стихами Лермонтова. — Гаданье на новый год. — Сон в руку. — На свадьбе в Москве. — Новый поклонник. — Опять Лермонтов и его стихи.

Приехав в Петербург, я очень холодно встретилась с Марьей Васильевной; дядя Николай Сергеевич окончил следствие в Велиже, таким образом мы все съехались и жизнь наша пошла прежним порядком, однообразная, скучная: утром — слезы, вечером — бал.

Флигель-адъютант Ш[курин], произведенный в генералы, тоже возвратился с дядей и еще настойчивее стал за мною ухаживать, но я с ним была гораздо суровее чем в Велиже; там он был один, или почти один, бедный князь стоял вдалеке, всегда бессловесный и расстроенный. На балах Ш[курин] казался мне смешным вздыхателем с своей лысиной, лоснящимся лицом, беспрестанным дерганьем плеч, украшенных огромными эполетами, а главное, с своими pas de pigeon в мазурке.

Мы смеялись над ним и мне удалось, по крайней мере на несколько времени, отделаться от его преследований, когда он начал свое объяснение этой неуместной фразой: «знаете ли, все говорят, что я на вас женюсь?»

— Какой вздор, — отвечала я, — разве не видят, что я обращаюсь с вами, как с дедушкой? А мне право кажется, что вы одних лет с дедушкой, оттого то я и люблю с вами говорить, даже и танцовать, потому что никому не придет в голову выдавать меня за вас, мой почтенный дедушка.

Я так ошеломила этим ответом седовласого поклонника, что с этого же вечера он перестал танцовать, а мне этого только и надобно было. Он продолжал к нам ездить, говорил мне о любви своей и, по стечению разных грустных для меня обстоятельств, я почти дала ему слово, но в это время мой отец умер скоропостижно[88]. Его неожиданная, одинокая, несчастная кончина вероятно искупит перед милосердным господом много того, в чем он был виноват перед моей матерью; по крайней мере я этого надеюсь и об этом молюсь.

Перескакиваю прямо в деревню; и тут я попала из огня в пламя. Только что избавилась от ухаживанья Ш[курина], как начались опять подобные преследования соседа нашего — Ладыженского[89], того самого, который танцовал со мною на балах и праздниках, данных Островским дворянством по случаю коронации.

Но времена переменились… Когда я с ним познакомилась, мне было четырнадцать лет и его внимание льстило моему самолюбию; но теперь я привыкла к угождениям и вниманию лучших кавалеров, и бедный сосед казался мне смешным с своими высокопарными фразами и нижегородско-французскими отборными изречениями. Он по уши погрузился в хозяйство, с одушевлением говорил об удобрении земли, с восторгом об уборке хлеба, почти с слезами об идиллиях M-me Deshouillieres[90]. Я выходила из себя всякий раз, как он сватался за меня и изустно и письменно, в стихах и в прозе, через соседей и через своих родных, и всю губернию вмешал в свое сватовство. Никогда не случалось мне видеть человека хуже его лицом и с большими претензиями на туалет. Чего, бывало, не наденет он на себя: пестрый галстух, радужный жилет и все это прикроет горохового цвета шинелью с бесчисленным множеством воротников, отороченных фиолетовым бархатом. Не могу задержаться, чтоб не припомнить здесь несколько строчек из его стихов:

В деревне жить,Цветы садить,В полях ходить —Вот счастие земное!

Любимым стать,Своей назватьРуку снискатьВот это небылое!

В это время Сашенька прислала мне в подарок альбом, в который все мои московские подруги написали уверения в дружбе и любви. Конечно, дело не обошлось без Лермонтова. Вот эти три стихотворения:

В верху однаГорит звезда,Мой взор онаМанит всегда.Мои мечтыОна влечетИ с высотыМеня зовет.Таков же былТот нежный взор,Что я любилСудьбе в укор,Мук никогдаОн зреть не мог,Как та звездаОн был высок.Усталых веждЯ не смыкалИ без надеждК нему взывал.[91]

Я тогда имела привычку все смотреть в верх, и Лермонтов смеялся надо мной и часто повторял, что стоит быть у моих ног, чтоб никогда не быть мной замечену.

Вот вторая его пьеса:

Я не люблю тебя! СтрастейИ мук умчался прежний сон,Но образ твой в душе моейЖивет, хотя бессилен он.

Другим предавшися мечтам,Я все забыть тебя не мог,Так храм оставленный — все храм.Кумир поверженный — все бог![92]

На самом последнем листке альбома было написано подражание Байрону:

Нет, я не требую вниманьяНа грустный бред души моей.Таить от всех мои желаньяПривык уж я с давнишних дней.Пишу, пишу рукой небрежной,Чтоб здесь чрез много скучных летОт жизни краткой, но мятежной,Какой нибудь остался след.Быть может — некогда случится,Что все страницы пробежав,На эту взор ваш устремитсяИ вы промолвите: «он прав!»Быть может, долго, стих унылыйВаш взгляд удержит над собой,Как близ дороги столбовойПришельца памятник могильный[93].

Теперь я расскажу о моем гаданье на новый 1832 год. Меня научили прочесть сорок раз «Отче наш» и положить сорок земных поклонов, потом, ложась спать, сказать: «Суженый-ряженый приснися мне». Я все это исполнила и вот, что я видела во сне: я была на большом бале, танцовала, приехали щегольские маски, окружили меня; одна из них, переодетая в разносчика с большим лотком, меня ни на минуту не оставляла, все говорила о своей любви и перед отъездом, взяв с лотка хрустальную собачку, державшую во рту письмо с моим вензелем, подала мне ее, сказав: «ne faites pas attention à ce petit cadeau, mais bien à son embleme»[94].

Я рассказала многим этот сон, в том числе и тетке, кончила разумеется тем, что забыла про него. Осенью того же года, стал за мною неотступно ухаживать конногвардеец Г[олови]н[95]. Он был не дурен, не глуп, славно танцовал, прекрасно говорил по-французски, был принят в лучшем обществе, словом, был, как говорится, в свете, для всякой девушки выгодный жених, и все маменьки ухаживали за ним и за его братьями. Марья Васильевна, напротив, была с ним неучтива до дерзости, потому что он на первых порох бального знакомства не обратил на нее никакого внимания и не убоялся ее суровых взглядов, продолжая следить за мною шаг за шагом, не скрывая ни от кого своей страсти ко мне. Я даже уверена, что им были подкуплены наши люди; он до малейшей подробности знал, что делалось у нас, что говорилось, кто чаше посещал нас, куда мы ездили, поэтому я его встречала по нескольку раз в день и без суровости к нему Марьи Васильевны; такой настойчивости довольно было, чтоб заинтересовать меня и расположить в его пользу. Но я не любила его, даже он мне нравился менее, чем Пестель и Хвостов, который в то время служил в персидском посольстве, но моя метода продолжалась: итти во всем наперекор тетке.