Екатерина Сушкова - Записки

Его высочество меня узнал, танцовал со мною, в мазурке тоже выбирал два раза и смеясь спросил: не забыла ли я Пестеля?

Когда Лермонтову Сашенька сообщила о моих триумфах в собрании, о шутках великого князя на счет Пестеля, я принуждена была рассказать им дли пояснения о прежнем моем знакомстве с Пестелем и его ухаживаниях. Мишель то бледнел, то багровел от ревности, и вот как он выразился:

Взгляни, как мой спокоен взор,Хотя звезда судьбы моейПомеркнула с давнишних пор,А с ней и думы лучших дней.Слеза, которая не разРвалась блеснуть перед тобой,Уж не придет — как прошлый час.На смех, подосланный судьбой.Над мною посмеялась тыИ я презреньем отвечал;С тех пор сердечной пустотыЯ уж ничем не заменял.Ничто не сблизит больше нас,Ничто мне не отдаст покой,И сердце шепчет мне под-час:«Я не могу любить другой!»[Я жертвовал другим страстям,]Но если первые мечтыСлужить не могут больше нам,То чем же их заменишь ты?Чем ты украсишь жизнь мою,Когда у я; обратила в прахМои надежды в сем краю —А может быть и в небесах![81]

Я не видала Лермонтова с неделю, он накопил множество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля, дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за отказ мазурки, а более всего за то, что я без малейшей совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки Хитровой, я побилась об заклад с добрым старичком, князем Лобановым- Ростовским, о пуде конфект, за то, что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове, и вот после ужина все барышни, в надежде уличить меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить, колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног моей чудной косой. Вес ахали, все удивлялись, один Мишель пробормотал сквозь зубы: «какое кокетство!»

— Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами.

Насущные стихи, на другой день, грозно предвещали мне будущее:

Когда к тебе молвы рассказМое названье принесетИ моего рожденья часПеред полмиром проклянет,Когда мне пищей станет кровьИ буду жить среди людей,Ничью не радуя любовьИ злобы не боясь ничьей:Тогда раскаянья кинжалПронзит тебя; и вспомнишь ты,Что при прощанья я сказал.Увы! то было не мечты!И если только наконецМоя лишь грудь поражена,То верно прежде знал творец,Что ты страдать не рождена.[82]

Вечером я получила записку от Сашеньки: она приглашала меня к себе и умоляла меня простить раскаивающегося грешника и, в доказательство истинного раскаяния, присылала новые стихи.

У ног других не забывалЯ взор твоих очей;Любя других, я лишь страдалЛюбовью прежних дней.Так грусть — мой мрачный властелинВсе будит старину,И я твержу везде один:«Люблю тебя, люблю!»И не узнает шумный свет,Кто нежно так любим,Как я страдал и сколько летМинувшим я гоним.И где б ни вздумал я искатьПод небом тишину,Все сердце будет мне шептать:«Люблю ее одну».[83]

Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем не провинился и следовательно мне некого прощать.

На другой день я сидела у окошка, как вдруг к ногам моим упал букет из желтого шиповника, а в середине торчала знакомая серая бумажка, даже и шиповник то был нарван у нас в саду.

Передо мной лежит листокСовсем ничтожный для других,Но в нем сковал случайно рокТолпу надежд и дум моих.Исписан он твоей рукой,И я вчера его украл,И для добычи дорогойГотов страдать — как уж страдал![84]

Изо всех поступков Лермонтова видно, как солона его была набита романическими идеями и как рано было развито в нем желание попасть в герои и губители сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала, когда мне удавалось ее обмануть.

И то время был публичный экзамен в университетском пансионе. Мишель за сочинения и успехи в истории получил первый приз[85]: весело было смотреть, как он был счастлив, как торжествовал. Зная его чрезмерное самолюбие, я ликовала за него. С молоду его грызла мысль, что он дурен, не складен, не знатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное, никому в этом не быть обязану, кроме самого себя. Мечты его уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя жить в русской литературе — и до гроба в сердцах многих из его поклонниц.

В конце сентября холера еще более свирепствовала в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или общее отравление; страх овладел всеми; балы, увеселения прекратились, половина города была в трауре, липа вытянулись, все были в ожидании горя или смерти, Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.

Отец мой прискакал за мною, чтоб увезти меня из зачумленного города в Петербург. Более всего мне было грустно расставаться с Сашенькой, а главное, я привыкла к золотой волюшке, привыкла располагать своим временем — и вот опять должна возвратиться под тяжелое ярмо Марьи Васильевны!

С неимоверною тоскою простилась я с бабушкой Прасковьей Петровной (это было мое последнее прощание с ней), с Сашенькой, с Мишелем; грустно, тяжело было мне! Не успела я зайти к Елизавете Алексеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим стихам:

Свершилось! Полно ожидатьПоследней встречи и прощанья!Разлуки час и час страданьяПридут — зачем их отклонять!Ах, я не знал, когда гляделНа чудные глаза прекрасной,Что час прощанья, час ужасныйКо мне внезапно подлетел.Свершилось! Голосом бесценнымМне больше сердца не питать,Запрусь в углу уединенномИ буду плакать… вспоминать![86]

Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопнулись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами и конфектами исписанный клочок бумаги, — не помню я стихов вполне: