Грэм Робб - Парижане. История приключений в Париже.

Отказ Пико раскрыть местонахождение его сокровищ был, если верить признанию, внушен простой жадностью. Но в самом признании есть одна деталь, которая противоречит этому. Когда Аллю мерил шагами подземную комнату, будучи в бешенстве от разочарования и алчности, он вдруг заметил на лице Пико дьявольскую улыбку. Разъярившись от вида своего торжествующего врага, Аллю «набросился на него, как дикий зверь, стал его кусать, выколол ему глаза ножом, выпотрошил его и бежал, оставив позади труп».

Нет никаких дальнейших подробностей относительно судьбы останков Пико. Высохшее, выпотрошенное тело, привязанное к кровати в подземелье, безусловно, было бы упомянуто в газетах, и, хотя крысы ликвидировали бы труп вместе с одеждой в течение нескольких дней, запах не остался бы незамеченным. Однако никаких сообщений об убийстве такого рода не появилось.

Конец истории, как нам известно, не особенно примечателен: Аллю бежал в Англию, где жил, мучимый совестью, до тех пор, пока французский католический священник, которого мы знаем только как аббата П., «помог ему увидеть ошибку в своем поведении и почувствовать отвращение к своим грехам». (Эти слова сам аббат написал в письме префекту полиции.) Аллю продиктовал свое признание аббату, получил от него священное благословение и умер с сознанием того, что ему отпущены его грехи.

Когда аббат П. отправлял в Париж признание с сопроводительным письмом, он сделал очевидный вывод. Теперь, когда ужасы революции и империи закончились и Париж снова стал столицей католической монархии, было важно убедиться, что префект полиции понял мораль: «Люди в своей гордыне пытаются превзойти Господа. Они осуществляют месть и оказываются сокрушенными ею. Давайте почитать Его и смиренно подчиняться Его воле. Искренне ваш и т. д.».

Этот рассказ был продиктован аббату П., записан Жаком Пеше и приукрашен бароном. Даже в форме романа он содержит несколько пробелов и несообразностей, которые можно принять за признак его подлинности. Мораль – месть уничтожает мстителя – едва ли подходит к событиям, описанным в признании. Та «дьявольская улыбка» на лице Пико наводит на мысль о том, что для человека, который считал себя в каком-то смысле воскресшим из мертвых, действительно существовала такая вещь, как полное и счастливое отмщение. Есть и другие проблемы. Откуда, например, Аллю узнал так много о жизни Пико в крепости Фенестрель, точном составе его сокровищ, его убежище в Париже, планировании и осуществлении его преступлений и сотне других подробностей? И почему, если он знал так много, он так и не смог отыскать сокровища?

Барон – или, возможно, это был аббат П. – заметил эти несоответствия и нашел решение: к Аллю явился дух Франсуа Пико. «Нет человека, вера которого была бы сильнее моей, – будто бы сказал Аллю, – потому что я видел и слышал душу, отделившуюся от тела». После реставрации монархии религиозные мистические фантазии были в моде, и немногие читатели «Воспоминаний, взятых из архивов парижской полиции», почувствовали бы себя обманутыми приемом романиста, который ввел в повествование словоохотливое привидение. Многие были бы просто готовы принять это за правду.

Быть может, в один прекрасный день какие-нибудь эпизоды, описанные в признании, подтвердятся благодаря случайной находке – письму или полицейскому рапорту, избежавшему уничтожения во время пожара в архивах, но было бы слишком надеяться, что именно эта деталь когда-нибудь подтвердится. Информация, представленная бесплотными душами, не представляет ценности для историков. С разумной точки зрения был только один человек, который мог знать всю историю, и этот человек был либо убит, либо оставлен умирать на глубине двадцать метров под улицей Денфер.

Есть все основания полагать, что смерть Пико действительно была описана в изначальном признании и должным образом зарегистрирована парижской полицией. Также вполне вероятно, что ослепление и «потрошение» имели место только в варварском мозгу барона и что на самом деле Аллю оставил полумертвого от голода Франсуа Пико умирать жалкой смертью. В этой истории не хватает стольких деталей, что нельзя прийти ни к какому заключению. Свидетельства о рождении, браке и смерти – все они сгорели в 1871 г. в тот же день вместе с полицейскими архивами. Печальная ирония состоит в том, что история, которая избежала забвения и уничтожения благодаря работнику архива, искавшему спрятанную правду, полна фактов, которые невозможно подтвердить. Еще большая ирония скрыта в том, что аббат П., предоставивший парижской полиции всю эту информацию и научивший Аллю ненавидеть свои прегрешения, записал его признание и отправил в мир иной, отпустив ему грехи (что может сделать только посвященный в духовный сан священник), является по какой-то причине единственным человеком в этой истории, полное имя которого неизвестно.

Досье сыскной полиции

1. Дело Рака

Первый день нового, 1813 г., улица Грезийон

В какой-то момент ночью, когда густо повалил снег, куча мусора переместилась на другую сторону улицы и теперь лежала за несколько дверей от дома номер 13 по улице Грезийон. Эта улица, которую позднее снесли для того, чтобы построить вокзал Сен-Лазар, шла вдоль края мрачного и грязного квартала, известного как Маленькая Польша. Это был такой район, где куча мусора могла остаться незамеченной, даже если из нее время от времени вылезала шишковатая голова, которая вращалась и исчезала.

Улица Грезийон была местом, которое часто посещали таинственные трудолюбивые личности, считавшие, что им повезло жить здесь, потому что никакой землевладелец или судебный пристав не осмеливался сунуть туда свой нос. Это был Париж, но в нем не было ничего, в чем можно было бы признать Париж. Когда-то это место было границей, за пределами которой не позволялось строить никаких зданий. С одной стороны (это была старая граница города) были расположены полупустые площадки с железным ломом, грязные прачечные, бордели без окон и гостиницы без названия. Большинство здешних обитателей были выходцами из отдаленных уголков Франции, а некоторые из шатких жилищ вмещали все взрослое мужское население какой-нибудь альпийской долины. На противоположной стороне улицы – дальней от Парижа – тянулись безлюдные склоны и рвы городской свалки.

На любой другой улице куча мусора в один миг была бы разобрана старьевщиком, имеющим на это разрешение, муниципальным уборщиком или одним из незарегистрированных мусорщиков, которые сновали как тени вокруг куч отходов, наполняя кожаный мешок предметами неопределенного назначения. Но к тому времени, когда они добирались до улицы Грезийон, парижский мусор приобретал высшую степень переработки. Каждая капустная кочерыжка и кость, каждый гвоздь, осколок, обрывок и нитка, каждый бинтик и припарка из парижских больниц уже были подобраны или съедены, оставив после себя засыпанную гравием смесь грязи, сажи, волос, фекалий и все то, что десять тысяч метел собрали на улице до девяти часов вечера. В этих отбросах, оставшихся от семисот тысяч человеческих жизней, было достаточно годного для компоста материала, чтобы запустить процесс брожения. И это была удача, потому что ночь была пронзительно холодной, а обитатель кучи мусора был одет только в тонкую шерстяную куртку посыльного.