Сергей Кисин - Деникин. Единая и неделимая

В его последнем приказе войскам говорилось: «Почти три года вместе с вами я шел по тернистому пути русской армии. Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душой в тяжкие дни наших неудач. Но шел с твердой верой в Промысел Божий, в призвание русского народа и в доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру. Без нее не стоило бы жить.

Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьется сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родной земли.

Низкий поклон от старого солдата, — и бывшего вашего Главнокомандующего.

Не поминайте лихом! Генерал Алексеев».

Уезжая из Могилева в Смоленск к родным, бывший Главковерх сказал своему начштаба: «Вся эта постройка, несомненно, скоро рухнет; придется нам снова взяться за работу. Вы согласны, Антон Иванович, тогда опять работать вместе?» Деникин заверил, что почтет за честь.

А вскоре после Алексеева Ставку покинули его начштаба, уставший доказывать правительству гибельность дальнейшей «демократизации» армии и ушедший командовать Западным фронтом (Марков с ним начальником штаба) вместо генерала Гурко, и все генерал-квартирмейстеры, которым Алексеев так и не дал возможности поработать самостоятельно.

«Временное правительство, относясь отрицательно к направлению Ставки, пожелало переменить состав ее, — писал Деникин Асе Чиж, — ухожу и я, вероятно, и оба генерал-квартирмейстера. Как странно: я горжусь этим. Считают — это хорошо, что «мало гибкости». Гибкостью у них называется приспособляемость и ползанье на брюхе перед новыми кумирами. Много резкой правды им приходилось выслушивать от меня. Так будет и впредь. Всеми силами буду бороться против развала армии».

22 мая в Ставку в Могилев приехал новый Главковерх Брусилов. Последний протопресвитер российской армии и флота отец Георгий Шавельский так вспоминал встречу Брусилова на вокзале в Могилеве: «Выстроен почетный караул, тут же выстроились Чины Штаба, среди которых много генералов. Вышел из вагона Верховный, проходит мимо чинов Штаба, лишь кивком головы отвечая на их приветствия. Дойдя же до почетного караула, он начинает протягивать каждому солдату руку. Солдаты, с винтовками на плечах, смущены — не знают, как подавать руку. Это была отвратительная картина».

При своем назначении Брусилов заявил: «Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством по соглашению с петроградским советом рабочих и солдатских депутатов. Я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда».

ВОЙНА ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА

В Ставке периодически появлялись генералы, намекавшие на то, что пора бы закончить «пасхальный перезвон» и сменить его на «набат». Но что теперь могла Ставка?

Понимавшие всю катастрофичность с каждым днем ухудшавшейся ситуации профессиональные военные и правые круги общества взывали о «порядке», который могли дать либо военные победы, что в нынешних условиях было почти нереально, либо «твердая рука». Политически разрешить все противоречия вряд ли было возможно, длительное ожидание выборов в Учредительное собрание с каждым днем добавляло уверенности в том, что без «человека с ружьем» все равно не обойдется. Слова «диктатура» страшно боялись, хотя оно просто витало в воздухе. В обществе перебирались имена «твердых» на «к»: Корнилова, Крымова, Келлера, Каледина…

У каждого были свои плюсы и минусы, стопроцентной кандидатуры в «Пожарские» не было. О «Мининых» же и говорить не приходилось — статские лидеры давно уже дискредитировали себя политической импотенцией, игрой в популизм, перекладыванием ответственности с больной головы на здоровую. Фигура Керенского, вначале вызывавшая энтузиазм и надежды, постепенно превращалась в маскарадного петрушку. Ждали июньского наступления, как манны небесной, надеялись на чудо преображения «революционной армии». Солдатские комитеты же, подготовленные своей газетой «Окопная правда» и немецкой, свободно передаваемой при братаниях, «Русским вестником», в наступление не желали, пришлось самому Керенскому приехать на фронт и агитировать за атаку. Он вещал о долге, чести, дисциплине, повиновении, доверии к начальникам, говорил о необходимости наступления и победы.

В наступление толкали и союзники, истекавшие кровью во Фландрии и Шампани. Милюков и Гучков (до своей отставки) заверяли послов Антанты в неизменности принципов «войны до победного конца» даже с революционной армией, хотя, вероятно, понимали, что сами уже стали ее могильщиками. Милюков-Дарданелльский одно время носился с подкинутой ему молодыми офицерами идеей высадки десанта на Босфоре, но весь его пыл вскоре ушел в песок, когда министру из штаба Румынского фронта сообщили, что «войска не желают идти в десант».

Западный фронт Деникина тоже был практически небоеспособен. В полках находили по 8-ю самогонных аппаратов. Как вспоминал новый комфронта: «В одном из корпусов приказал показать мне худшую часть. Повезли в 703-й Сурамский полк. Мы подъехали к огромной толпе безоружных людей, стоявших, сидевших, бродивших на поляне, за деревней. Одетые в рваное тряпье (одежда была продана и пропита), босые, обросшие, нечесаные, немытые, они, казалось, дошли до последней степени физического огрубения. Встретили меня начальник дивизии с трясущейся нижней губой и командир полка с лицом приговоренного к смерти. Никто не скомандовал «смирно», никто из солдат не встал; ближайшие ряды пододвинулись к автомобилям. Первым движением моим было выругать полк и повернуть назад. Но это могли счесть за трусость. И я вошел в толпу.

Пробыл в толпе около часу. Боже мой, что сделалось с людьми, с разумной Божьей тварью, с русским пахарем… Одержимые или бесноватые, с помутневшим разумом, с упрямой, лишенной всякой логики и здравого смысла речью, с истерическими криками, изрыгающие хулу и тяжелые, гнусные ругательства. Мы все говорили, нам отвечали — со злобой и тупым упорством. Помню, что во мне мало-помалу возмущенное чувство старого солдата уходило куда-то на задний план, и становилось только бесконечно жаль этих грязных, темных русских людей, которым слишком мало было дано и мало поэтому с них взыщется. Хотелось, чтобы здесь, на этом поле, были, видели и слышали все происходящее верхи революционной демократии».

Поднимать боевой дух Западного фронта прибыл Главковерх, однако даже некогда популярный генерал Брусилов для разложенного воинства был уже не указ. Жесткие увещевания самого Деникина вообще прошли мимо ушей. Солдатский митинг постановил, что внемлет лишь личному приказу Керенского. Пришлось военному министру самому трястись на авто на позиции и заламывать руки с призывами к «товарищам солдатам» проявить «революционную сознательность».